Старшина сдержал слово и дал Кобрику позвонить по телефону домой. Но дома никто не отвечал, тогда Кобрик решился позвонить своей невесте.

— Привет, это я!

— Ты где? — заплакала Маша. — Мы уже здесь все передумали. Твои здесь тоже.

— Я арестован!

— Что? — ахнула жена-невеста.

— В машину врезался на шоссе…

Старшина прервал связь, дав отбой.

— О деле нельзя говорить. Ваша версия может отличаться от версии обвинения.

— А как… — возмутился Кобрик.

— А никак! — отрезал старшина. — Пошли в камеру. Иван — родства не помнящий небось соскучился. Ты его слова на веру не принимай. Сказочник он еще тот. Лапшу нам вешает уже месяц.

— Это как? — не понял Кобрик.

— Просто, — пояснил старшина. — Личность его выясняем. Он нам скажет данные, мы посылаем запрос, выясняется, что все его данные — липа. Он — другие. Опять все по новой. Так и крутит.

Иван встретил Кобрика восторженным воплем:

— Кент! С облегчением! Дозвонился?

— Дозвонился, но поговорить не дали, сообщил только, что арестован.

— Не арестован, а задержан. Предварительное задержание арестом не считается, фраерок. Семьдесят два часа ты еще полусвободный человек.

— А чем по сути отличается полусвободный человек от арестанта?

— Эти семьдесят два часа ничем. Но арестанта может освободить только суд, а тебя — прокурор.

— Глядя на тебя, с трудом поверишь, что такое бывает.

— Бывает, бывает. И на «е» бывает, и на «ё»… Покрутишься по тюрьмам да по пересылкам — сам поймешь. Трудна только первая ходка, а дальше пошло-поехало. Зима-лето, зима-лето, и так вся жизнь. И не заметишь, как состаришься.

— Я не собираюсь идти «ленинским» путем! — отрезал Кобрик.

— Не понял! — удивился Иван.

— Анекдот такой есть. Встречаются две старушки на базаре. Одна хвастается сыном, мол, и кандидатскую защитил, и за границу катается. А другая горестно сообщает, что ее сынуля по «ленинскому» пути ходит. Мамаша кандидата ее спрашивает: «По партийной линии поднимается?» А подруга ей: «Нет! Все по тюрьмам да ссылкам, по тюрьмам да ссылкам!»

— Ништяк анекдотик. У тебя много их? Балаболки в тюряге ценятся, авторитетов, развлекать. А я тебе скажу главное, что тебе надо запомнить, как «отче наш», — никогда не бери того, что ты сам Hg положил, возьмешь книгу почитать, например, а хозяин тебя за глотку: «Там между страниц „красненькие“ были заложены». В лучшем случае изобьют, в худшем — опустят. Но и на чужие харчи не садись — могут заставить расплачиваться жопой. Не сучь, не закладывай никогда, не крысятничай, не доедай куски, как бы тебе ни хотелось жрать. И не лезь никому в душу: захотят — сами расскажут; начнешь выспрашивать — подумают, что ты на «кума» работаешь, не проснешься.

— Спасибо за науку! — искренне поблагодарил Кобрик. — Может, и пригодится.

— В жизни пригодится! — наставлял Иван. — Думаешь, на свободе не так, как в зоне? В зоне все открыто, а на воле все размыто да колючая проволока по границам. А законы одни и те же: криминальные. Чем ты на воле промышлял?

— После школы работал на киностудии помощником режиссера, затем окончил экономический факультет Института международных отношений.

— Фармазонишь или по правде?

— По правде!

— Чокнуться можно! — задумался Иван. — Неспроста тебя потянули. Нужен ты им зачем-то. Отец богат?

— Не беден!

— Нет, не то! — размышлял Иван. — Отстегнуть с него могли — взяв тебя за жабры. Ты им для чего-то нужен за решеткой. Подумай сам: им нашего брата некуда сажать, тюрьмы переполнены, спят по очереди, а тебя тянут. Держи ухо востро, но и на стенку не лезь. «Судьба — индейка, а жизнь — копейка» — это про наше с тобой время сказано…

— Посмотрим! — задумался Кобрик.

И тяжелая тишина повисла в камере. Не меньше, чем на минуту. Потом Иван расхохотался:

— Милиционер родился!

— Это почему? — не понял Юра Кобрик.

— Откуда я знаю! Так говорится. Слушай, до обеда еще далеко. Потрави байку!

Юра задумался.

— Ладно! Недавно мне понадобилось в Ленинград съездить. Срочно, по делу. Как Жванецкому в Париж…

— Ленинград уже Санкт-Петербургом называется.

— Знаю! Только какой это Санкт-Петербург? От Санкт-Петербурга один исторический центр остался, а все остальное — Ленинград, а в некоторых местах даже Ленин. Впрочем, исторический центр тоже ленинградской краской линяет. Правда, Санкт-Петербург — не худшее название. Патриоты предлагали два: Заячий остров и Враловщина, деревня была такая на месте Литейного проспекта… так вот, съездить мне понадобилось в эту Враловщину по торговому делу, на две тысячи долларов, наличными… А на дорогах нынче опять шалят, как и полагается в гражданскую. Недавно Михалкова обворовали. Но Никита Сергеевич, известный свой среди чужих — сразу отыскал вора. Кто сказал, что деньги не пахнут? Свои — пахнут!.. Вот я и стал думать, куда бы припрятать такую большую сумму…

— Средний заработок американского рабочего в месяц! — съязвил Иван.

— Так у них работают, а у нас советуют!.. А ты переведи на наши деревянные.

— Деревянные сколько ни руби, все сгорают быстрее, чем рубишь…

— Придумал я спрятать две тысячи долларов в исподнем. В нижнем белье. Моя жена-невеста кармашек пришила. Сначала в трусы. Потом перешивать пришлось на майку. В трусах очень шуршат бумажки, возбуждают. Маше это не понравилось, в Ленинграде-то ее не будет… Взял я два билета в СВ на ночной поезд заранее. Не люблю рано вставать. Я — «сова». А два билета взял, чтобы все купе на двоих моим было. Правда, Михалков тоже не с ворами ехал. Но все-таки спокойнее. Вдруг не заметят… Поезд мой, на который я брал билеты, почему-то сломался, хотя и железный. Но домой нас не отправили, а посадили в какой-то другой поезд, чьи вагоны, не иначе, были вывезены из железнодорожного музея, под такие Анна Каренина бросалась… В купе полки были друг над другом, а размером купе с мой туалет, только пахло гораздо хуже… Проводница взяла два моих билета, злобно зыркнула на меня, когда я заплатил всего лишь за один комплект белья, и ушла, а я приготовился блаженствовать в одиночестве. Но не тут-то было, фигушки. Открывается дверь, и входит двадцатилетний качок, «Бельмондо». «Здравствуйте! — говорит. — Я ваш попутчик». Если бы он сказал: «Здравствуйте, я ваша тетя из Одессы!» — я бы меньше удивился, хотя никакой тети в Одессе у меня нет… И билет, нахал, протягивает. Я машинально беру билет и читаю фамилию: «Медведева». Это — Машина фамилия. И это был тот самый билет, который несколько минут назад я отдал проводнице. Ни слова не говоря, я бегу в служебное купе, тарабаню в него. Ни звука в ответ, даже привычного мата… Мимо другой проводник проходит, симпатичный такой. Мягко говорит: «Напрасно стараетесь. Она с начальником поезда спит, не услышит из его вагона»… Возвращаюсь несолоно нахлебавшись в свое купе, а там качок уже бутылку на стол поставил, закусочку режет золлингеновским ножичком немецкого десантника. И на меня ласково смотрит: «День рождения мой будем отмечать! — говорит. — Хотите, паспорт покажу?» Я сразу мысленно простился со своими двумя тысячами долларов, которые так приятно грели мой живот в секретном кармашке. «Зачем мне ваш паспорт? — говорю. — Я вам и так верю. Глаза у вас такие… честные!» А сам гляжу на газовый баллончик, который выглядывает из его раскрытой сумки в дополнение к ножичку десантника… Выпили мы с ним всю большую бутылку импортной водки «Абсолют» на лейбле. Вкусно закусили: икорка красная, балычок, ростбиф холодный. Все, как у людей. Не на две тысячи долларов, конечно, но все же… Поговорили по душам. Фамилия у него знатная: Салтыков. Это все, что я запомнил. Остальное было несерьезно: то он — командир эскадры, которую угнал с Украины в Грозный, то — тайный агент Моссада. Доллары мне показывал, я сразу определил, что фальшивые, очевидно, те, на которые он мои настоящие будет обменивать в добровольно-принудительном порядке. Да и Салтыков он был липовый, не знал, что версия есть о его родстве с последним Романовым… Наступила минута, когда качку надоело притворяться. Профессионально так сжал в руке ножичек немецкого десантника и на меня, как на курицу, несущую золотые яйца, смотрит: не снесу — зарежет… А мне, перед тем как снестись, поспать захотелось. «Спокойной ночи!» — говорю и лезу на верхнюю полку, потому как с нижней, вижу, его не согнать… выпитые 350 граммов спокойно залезть мне не дали, поэтому я изловчился и прыгнул на верхнюю полку пятой точкой. И… Полка рухнула со мною вместе с таким грохотом, с каким, наверное, поезд летит под откос… Когда я пришел в себя, вправил левую руку и правую ногу, то увидел абсолютно целого качка и вдребезги разбитую полку, аккурат в том самом месте, которое соприкоснулось с головой лже-Салтыкова. Но и для качка соприкосновение даром не прошло. Он невидяще смотрел на меня и, отмахиваясь, тупо повторял: «Кыш, пархатая!» — подтверждал свою работу на Моссад… Воспользовавшись его задумчивым состоянием, я эмигрировал в соседний вагон, где симпатичный проводник бесплатно предоставил мне целое купе. С каким наслаждением я заснул, лежа на животе. Правда, в Бологом ко мне подселили одного алкаша, и он весь остаток ночи что-то искал в моих брюках, а там, кроме трехсот рублей на метро, ничего и не было. На следующий день, расплачиваясь за товар, в заднем кармане брюк я обнаружил десять немецких марок. До сих пор не пойму: то ли он мне на бедность подкинул, то ли так усиленно прятал валюту, что брюки перепутал… А вспоминая лже-Салтыкова, думаю: может, он никакой и не бандит, а обыкновенный агент Моссада?