Макар не ответил.

— По глазам вижу — хочется. Вот ведь подумайте только, какая несправедливость, вам жить хочется, а вы жить не будете, мне же совсем не хочется, а я буду.

Лагутинцы захохотали.

— Но все равно считайте, что вам пока повезло, — продолжал худой. — Вас отведут в божий храм, и у вас будет достаточно времени, чтобы подумать о своей душе и помолиться господу богу, прежде чем отправиться в иной, лучший мир. — Он вытащил бочонок и объявил:

— Тридцать пять. У меня, господа, партия.

Лагутинцы зашумели, отодвигая от себя карты. Бородачи взяли Макара за плечи и повели к двери.

— Куда вести-то его? — спросил один из бородачей.

— Не слышал, что ли… Лагутин велел в церковь, — ответил другой.

Когда они вывели Макара на монастырский двор, к нему тут же бросился Кешка с валенками под мышкой.

— Дядя Макар!

Бородач оттолкнул его.

— Пустите мальчика, — попросил Макар.

— Пущай идет, — мирно сказал второй лагутинец.

— Пущай, — согласился первый и вырвал валенки у Кешки.

— Дяденька, отдайте валенки!

— Отдай! Отдай пацану валенки! — крикнул Макар.

— Отдай, на что они тебе, — сказал второй лагутинец.

Кешка схватил валенки и пошел вслед за бородачами, которые, скрутив руки Макару, повели его через залитый солнцем монастырский двор, через двор того самого Острогорского монастыря, из которого когда-то Мызников увез Кешку и теперь превратившегося во временную резиденцию Лагутина.

Лошади, повозки, костер посреди двора, пулеметы, ружья, составленные в пирамиды, разношерстное войско Лагутина — все это заполняло монастырский двор, который теперь больше напоминал военную крепость, чем божью обитель.

Монахи, напуганные лагутинцами, попрятались в своих кельях, и только изредка через двор, прижимаясь к степе, торопливо проскальзывали одинокие фигуры в рясах.

Макара и Кешку подвели к закрытым дверям церкви. Один из парней отодвинул засов, открыл массивную дверь, и Макар с Кешкой оказались в церкви.

У ворот монастыря безногий инвалид на тележке со скрипучими колесами развлекал часовых лагутинцев и толпившихся здесь же деревенских жителей частушками, которые он пел, подыгрывая себе на трехрядке. На голове у него была шапка-ушанка с оборванным ухом, на плечах — подвернутая шинель, подпоясанная веревкой, частушки он пел незамысловатые, но слушатели были в восторге.

— Ты его во двор допусти, пусть мужиков потешит! — сказала часовому молоденькая бабенка в плюшевой куртке.

— Кабы ты попросилась, может, и допустил бы… мужиков потешить, — под общий смех сказал часовой. — А балагуров у нас своих хватает.

— До чего дожили, — жалобно заныл инвалид. — Убогому человеку помолиться не дают. В церкву не пущают.

— Говорят тебе, дурья башка, нельзя в церкву, там арестанты содержатся. И вы, люди добрые, расходитесь, нечего тут околачиваться, кругозор застилаете.

И часовой прикладом винтовки стал разгонять толпу.

Инвалид на своей тележке, закинув за плечи гармошку, быстро покатился вдоль стены и скрылся за угловой башней. Оглядевшись по сторонам и убедившись в том, что за ним не следят, он проворно отвязал ремни и, освободившись от тележки, поднялся на ноги. Достав из-за пазухи веревку с камнем, он ловко забросил ее на стену, веревка зацепилась за зубец, и инвалид, оказавшийся Маркизом, быстро полез на стену…

Отсюда ему хорошо был виден весь монастырский двор. Пригибаясь, Маркиз побежал вдоль парапетной стенки и, поравнявшись с трапезной, увидел за ее углом таракановский фургон с яркой надписью: «Революционный цирк Псковского губоно». Фургон стоял в закутке, между трапезной и монастырской гостиницей. Рядом у стены привязанные лошади лениво жевали сено. На переднем сиденье фургона, накинув на себя овчинный тулуп, спал какой-то лагутинец. Маркиз закрепил веревку и соскользнул по ней вниз. Когда до земли оставалось не больше сажени, он бесшумно спрыгнул на сено. Спавший лагутинец приоткрыл глаза и, не заметив Маркиза, повернулся на другой бок. Маркиз подкрался к нему и, зажав ему рот, стащил на землю. Связав, кинул его на сено и заглянул внутрь фургона. Ящики с коллекцией были на месте. Маркиз заложил двери фургона палкой и стал запрягать лошадей.

Лагутинский лагерь жил своей обычной жизнью.

Родя со своими приятелями неподалеку от ворот чистил оружие, когда из-за угла трапезной выехал фургон. На козлах сидел незнакомый им человек в шинели, без шапки. Он выехал на середину двора и, направив лошадей к открытым воротам, хлестнул кнутом. Лошади рванулись вперед. Испуганные лагутинцы шарахались в стороны, а Родя вскочил и с криком: «Держи его, робя!» — бросился наперерез фургону. Маркиз выхватил пистолет и выстрелил в воздух.

Кто-то из лагутинцев бросил под ноги лошадям бревно, но лошади взяли это препятствие, и фургон, подпрыгивая, понесся к воротам.

Весь монастырский двор пришел в движение. Наперерез фургону бежали лагутинцы.

— Ворота! Затворяй ворота! — закричал Родя.

Но лошади влетели уже в подворотню. Казалось, ничто уже не остановит их, однако в последнюю минуту часовые захлопнули внешние ворота. Лошади с налету чуть раздвинули их, но навалившаяся толпа, ухватившись за поводья и оглобли, задержала фургон.

Маркиза стащили на землю, и Родя, заглянув ему в лицо, узнал его.

— Вильгельма! — удивленно сказал он.

— Да нет, тот однорукий, — усомнился стоявший рядом лагутинец в папахе.

— Точно, Вильгельма, — убежденно сказал Родя и, обращаясь к Маркизу, спросил:

— Ты Вильгельма?

Маркиз кивнул.

— Врет. Рука-то правая откеда взялась? — спросил лагутинец в папахе.

— Дурень ты, Сенька, — сказал Родя. — Безрукий он в цирке, для интересу.

— А-а… Тогда да… — согласился Сенька. — Ежели для интересу, тогда да…

— Все одно, — сказал Родя. — Хошь он и Вильгельма, а Лагутин ему рецепт на тот свет пропишет.

— К Лагутину его, к Лагутину! — загудела толпа.

— Все, Вильгельма! Отстрелялся. Видно, тебе на роду написано от самого Лагутина смерть принять, — сказал Родя не без сожаления.

Когда двое лагутинцев втолкнули Маркиза в церковь, он сначала увидел в полутьме высокие леса, возведенные чуть ли не к самому куполу, и только потом заметил в углу спящих на сене Макара и Кешку. Он подошел к ними, толкнув Кешку, сказал:

— Коман са ва, отец Иннокентий?!

Кешка, продрав глаза и увидев Маркиза, обрадовался.

— Сова! — засмеялся он.

— Бон жур, месье Макар! Будь другом, подвинься, пожалуйста, а то я притомился малость.

Макар сел и хмуро посмотрел на Маркиза.

— Ты как сюда попал?

— Выписали из списка живущих и послали молиться. С тобой за компанию.

— Я гадам не компания, — мрачно сказал Макар.

— Гад… — задумчиво повторил Маркиз. — Может, и гад… Однако все это для нас с тобой уже несущественно. Суета сует и всяческая суета, как любил говорить старик Экклезиаст.

Заметив в глазах Кешки недоумение, Маркиз усмехнулся и сказал Макару:

— Завтра на рассвете выведут нас с тобой во двор, поставят лицом к монастырской стене и… — Маркиз прищелкнул языком. — Так стоит ли ссориться перед смертью?

— А я и перед смертью, и после смерти скажу: гад ты, гад и есть! Для кого стараешься? Для эмигрантов, для мировой буржуазии?!

Кешка старался понять, о чем говорит Макар.

— Мне, Макар, если сказать по правде, нет дела ни до мировой буржуазии, ни до мировой революции. — Маркиз погладил Кешку по голове. — Просто хотелось сохранить для потомства эти прекрасные безделушки, из-за которых мы с тобой… поссорились.

— Для потомства? Врешь! Вот оно, потомство, перед тобой сидит! — Он притянул к себе Кешку. — Для него ты старался? Для него?

Маркиз поглядел на Кешку и ничего не ответил. Он достал кисет и протянул Макару. Макар слегка поколебался, но табак принял.

— А ну-кась, Иннокентий, — послышался гулкий голос откуда-то сверху, с лесов, — поднимись ко мне.