В Знаменском, в имении князя Тихвинского, долгое время после бегства хозяина за границу все оставалось по-старому. Все так же ослепительно сверкал паркет, на высоких подставках у стен белели мраморные скульптуры, в хрустальных подвесках старинной люстры солнечные лучи, преломляясь, играли всеми цветами радуги.

В полуденной тишине парадных комнат бронзовые часы, стоявшие на камине, неторопливо, удар за ударом, отсчитали двенадцать…

Под циферблатом раскрылись бронзовые ворота, из которых показался всадник, закованный в доспехи. Он неторопливо проехал вдоль стены замка и скрылся в других воротах. Вместе с последним ударом медленно поднялся подъемный мостик, перекинутый через ров, и наглухо закрыл ворота миниатюрной крепости.

По длинной анфиладе парадных комнат шли трое: комиссар Кочин, матрос Петровых и бывший управляющий князя Илья Спиридонович Тараканов. Кочин, лысый, с поседевшей бородкой, в потертой гимнастерке, прищурившись, разглядывал висевшие на стенах картины. Петровых, с маузером в деревянной кобуре под распахнутым черным бушлатом, держал себя демонстративно независимо, и только большие руки, мявшие бескозырку, выдавали его растерянность перед великолепием княжеских покоев. Илья Спиридонович, тщедушный человек в полотняной толстовке, в очках со слегка затемненными стеклами, шел чуть впереди, раскрывая двери перед представителями Советской власти.

— Это кто же такой, язвия его дери?! — спросил Петровых, остановившись перед конным портретом генерала, блиставшего орденами и эполетами.

— Генерал-аншеф князь Тихвинский, Федор Алексеевич, герой двенадцатого года, прадед владельца этого поместья, — вежливо сказал Тараканов.

Кочин усмехнулся:

— Полагаю, вы хотели сказать — бывшего владельца?

— Извините, господин комиссар, привычка… — Тараканов изобразил подобие улыбки.

А Петровых уже разглядывал портрет немолодой женщины с широкой атласной лентой, повязанной через плечо.

— А это что за дамочка? — снова спросил он.

— Императрица Елизавета Петровна, — сказал Кочин.

— Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, — с готовностью подтвердил Тараканов. — По ее указу это имение было передано навечно князю Петру Андреевичу Тихвинскому.

— Навечно? — снова усмехнулся Кочин.

— В указе, хранящемся в архиве князя, написано именно так: навечно, — не глядя на Кочина, сказал Тараканов.

Из соседнего зала послышался раскатистый бас Петровых.

— А это что за пацан, язвия его дери?

Кочин и Тараканов вошли в просторный зал, увешанный от пола до потолка картинами в золоченых рамах, и остановились у небольшого портрета мальчика в голубом костюме.

— Пинтуриккио? — спросил Кочин.

Тараканов кивнул.

— Если не ошибаюсь… — сказал Кочин, — знаменитый портрет мальчика в голубом из собрания Медичи?

Тараканов снисходительно улыбнулся.

— Сергей Александрович приобрел эту картину во время последней поездки в Италию за год до войны.

— Подлинник? — спросил Кочин.

— Князь не собирал копий, — сказал Тараканов.

— Буше? — спросил Кочин, показывая на небольшую картину в пышной золоченой раме.

— Амур и Психея, — ответил Тараканов.

В зал вошла высокая сухая старуха в черном кружевном платье.

— С кем имею честь? — слегка склонив голову, спросила она Кочина.

— Иван Евдокимович Кочин, полномочный представитель Народного комиссариата имуществ республики. — Кочин протянул старухе мандат.

Старуха повертела в руках бумагу и передала Тараканову:

— Не сочти за труд, Илья Спиридонович, выручи старуху, прочитай.

— «Веками потом и кровью создавалась Россия, — негромко, чуть надтреснутым голосом начал читать Тараканов. — Куда ни посмотрим — всюду мы видим плоды рук трудового народа. Вчерашние дворцы возвращены их законному владельцу, победителю, революционному народу. Каждый памятник старины, каждое произведение искусства, коими тешились лишь цари и богачи, стали нашими».

Старая княгиня, слушая Тараканова, внимательно разглядывала Кочина.

— «Мы никому их не отдадим, — продолжал Тараканов, — и сохраним их для себя, для потомства, для человечества, которое придет после нас и захочет узнать, как и чем люди жили до него».

— Довольно, Илья Спиридонович, я все поняла. И что же, сударь, — старуха показала на картины, висевшие на стенах, и на фарфоровые статуэтки под стеклянными колпаками, — вы поделите все это… между пролетариями и мужиками? На всех не хватит, дружок.

— Ты, бабуся, думай, что говоришь, — не вытерпел Петровых.

— Товарищ Петровых… — укоризненно остановил его Кочин и, обращаясь к старухе, сказал:

— Можете быть спокойны, Елена Константиновна. Мы хорошо понимаем, с какими художественными ценностями имеем дело. Коллекция вашего сына отныне является достоянием республики и будет целиком передана Петроградскому Государственному музею по решению Совета Народных Комиссаров, подписанному Лениным.

И вдруг из соседней комнаты раздался резкий, пронзительный голос:

— Государ-р-р-ю импер-р-р-ратор-р-ру ур-р-ра, у-р-р-ра, ур-р-р-ра!

Петровых выхватил маузер и, оттолкнув старуху, бросился в раскрытые двери.

В нарядной клетке, стоявшей у окна, сидел большой попугай.

— Ур-р-р-ра! — вызывающе сказал попугай, глядя на матроса.

— У-у, контра, язвия тебя дери! — засмеялся Петровых. — Скажи спасибо, что ты птица. Был бы человек — на месте шлепнул!

Конный отряд Струнникова ожидал погрузки на узловой станции. Старый паровичок медленно подтаскивал к низкой платформе запыленные вагоны товарного состава.

— Первые пять вагонов — под лошадей! — скомандовал Струнников. — Шестой — под фураж!

Заскрипели отодвигаемые двери, бойцы подносили к вагонам тесаные бревна, складывали из них помосты для лошадей. Струнников придержал коня возле одного из вагонов и увидел внутри большие ящики с лаконичной надписью: «Петромузей».