— Будь осторожен, тебе отвечать, если что. Я не принимаю противозачаточных и никогда не принимала. — Ей мешают листья, палка или камень под ее спиной. Он расстелил на земле свою рубашку, слишком тонкую, конечно. Валентина стаскивает с него носки.

— Носки убивают желание. — С этими словами она расстилает на покрытой сухой листвой земле свою юбку, рядом с его рубашкой. Листья крошатся между нами, думает он. Кто-то его ужалил, какая-то ночная букашка; треснул сучок. Она мягкая, мягче, чем он ожидал, он даже не знает, сколько ей лет. Он почти не видит ее и все-таки видит. Она часто дышит, листья шуршат, из-под крон деревьев набегает теплый ветер. Сказав то, что сказала, — собственно, лишь сообщив необходимое, она умолкает. Его удивляет ее молчаливость, и сама она удивляет, и то, что этот день стал такой вот лесной ночью.

У кафедрального собора шесть колонн и три портала зеленого цвета. Колонны центрального портала стоят шире, над ними стеклянный навес со свинцовыми украшениями. Собор слишком большой для этого города, наверное, городу следовало бы вырасти под стать ему, на это, видимо, и рассчитывали, когда строили собор. Но город не вырос.

Финценса успокаивает нормальная, обыкновенная жизнь. Благодаря своей обыкновенной службе он, по сравнению с Фиатом, вполне презентабелен. Нормальную жизнь можно создать, — всегда считал Финценс, в этом убеждении его воспитали родители. Если происходишь из румынских немцев и живешь в Болгарии, ты должен научиться создавать себе нормальную жизнь, ибо маловероятно, что она возникнет сама собой. До знакомства с Фиатом нормальную жизнь Финценс обеспечивал себе без особого труда. Например, с помощью хорошей еды. Есть и другой способ — спрашивать людей, сколько им лет. Почувствовав, что его нормальной жизни что-то угрожает, Финценс подходил к незнакомым людям и спрашивал, сколько им лет. Как правило, ответ он получал, — лишь немногие говорили, мол, это его не касается. Обычно же отвечали сразу и откровенно, словно давно дожидались случая сообщить кому-нибудь о своих годах.

И вот нормальная жизнь сгинула. Прежние уловки не срабатывают, еда стала безразлична, о возрасте он давно никого не спрашивал. В его голове лишь одна мысль: кофе, кофе, кофе! И, следом: где, где теперь раздобыть уникальный, особенный кофе, открывателем которого он уже привык считать себя. Только он вознамерился произвести революцию в европейской культуре пития кофе, а средство производства испустило дух!

Финценс шествует под высокими готическими сводами, обходит собор, осматривает все статуи. Изображения святых — его друзья. Каждой статуе он дал имя, свое, не предусмотренное церковью. Вот маленькая Мария с младенцем Иисусом, который у нее не на руках, а лежит возле ног; зато на груди, как раз против сердца, у нее круглый красный шарик. Финценс дал ей имя «Мадонна с вишней». Шарик символизирует кровь, пролитую ее сыном, Иисусом, за нас. Так объясняла туристам гидесса, одна из имеющих лицензию, то есть официальное разрешение читать туристам свои проповеди, как будто эти гиды — портативные епископы.

Финценс назвал статую Мадонной с вишней потому, что красный шарик над ее сердцем всегда напоминал ему вишенку. Он кивает Мадонне с вишней и задумывается — не исповедаться ли ей, хоть это и не в его привычках, не попросить ли у Мадонны совета, только раз, в порядке исключения? Как-никак вишня — символ, который связывает Мадонну и его кофейную проблему. Нет, решает Финценс, не станет он смешивать личные дела со служебными. Кофе — это личное дело.

Он все-таки задерживается возле Мадонны с вишней. В ее глазах — выточенных в дереве, — кажется, что-то промелькнуло, какое-то новое выражение. Она видит его насквозь, женщины вообще сразу видят его насквозь.

А можно ли Марию назвать женщиной? Разве она не идеальный гермафродит? Финценса разбирает смех, но он одергивает себя: смеяться не разрешается. Служитель тишины обязан быть серьезным. Хорошо хоть народу в соборе мало.

А каким это латинским именем Фиат называл другую кофейную кошку, жившую в зоопарке? Эге, там, кажется, было слово гермафродит? Парадоксурус гермафродитус! Первое имя у всех этих кошек одинаковое — парадоксурус. Правду говорят: nomen est omen[8]. Виновато похлопав глазами, как бы извинившись, он покидает маленькую статую Марии и продолжает свой путь по собору.

На первой скамье сидит новенький. Завсегдатаев и желающих стать таковыми Финценс определяет с первого взгляда. Они отличаются от туристов и случайных посетителей, зашедших так, разок помолиться, — у них другая походка, другая манера сидеть, подпирая голову рукой или понуро сгорбившись, опустив голову на сложенные руки; они по-другому преклоняют колени и потом поднимаются, по-другому пробираются между рядами скамей.

Новенький не преклоняет колени, он сидит выпрямившись. Небрежно сложенные ладони пристроил на пюпитре, куда обычно кладут молитвенник. На новеньком черные брюки и ослепительно белая рубашка, расстегнутая, причем две пуговицы стоило бы застегнуть. Да, слишком уж расстегнулся, — думает Финценс, — хотя руки сложил как для молитвы.

У незнакомца каштановые волосы, поредевшие на висках, притом, что вообще он молод; эти залысины подошли бы человеку постарше. Глаза у него очень темные, насколько удается заметить Финценсу, который избегает смотреть на посетителей пристально. Под глазами набрякшие мешки, чуть синеватые, как будто от грима, а не от усталости.

Рядом с ним на скамье сумка из черного кожзаменителя, углы уже потрескались, материал отслаивается.

Незнакомец пребывает в глубокой задумчивости, топчущийся неподалеку хранитель тишины для него как будто не существует. Финценс поправляет свечку, которая стоит вполне прямо и не роняет капель на каменный пол, потом находит себе занятие у алтаря — отсюда хорошо виден человек, погруженный в молитву.

И вдруг — конец тишине. Финценс вздрагивает, едва не опрокинув высокий подсвечник, хотя ему хорошо знаком этот рев.

Ребятенок опять тут. Для него надо бы построить особый собор, крохотный соборчик, только для него одного. Где только не предусмотрены отдельные помещения для детей и для взрослых, а вот в этой, так сказать, отрасли — нет. Детский кафедральный собор, неплохо придумано, усмехается про себя Финценс, пусть там разрешается орать, сколько душе угодно. Придержав зашатавшийся подсвечник, он направляет свои стопы к знакомой статуе, перед которой разыгрывается не менее знакомый спектакль. Дитя лежит ничком на каменном полу. Родители, обоим за тридцать, вполне приличные люди, стоят возле своего чада. Два человека, а Финценсу всегда чудится, будто они кольцом окружают свое дитя и, бессильные, растерянные, смотрят на то, что с ним происходит. Финценс, видя это семейство, всякий раз задумывается, а остается ли у ребенка связь с родителями уже после того как они произвели его на свет. Похоже, что этому ребятенку два человека, именуемые его родителями, абсолютно чужие.

Мысленно он называет это семейство «триплетом», — бывают такие комические пьесы, в которых три действующих лица по недоразумению все время оказываются не там, где надо.

Прежде чем Финценс подошел к триплету, тот стал квартетом — присоединился человек с первой скамьи; в следующую минуту он опускается на колени рядом с ребенком, который отчаянно молотит ручками и ножками.

Это потому, что отец попытался перевернуть его на спину.

Мать шевелит губами. Молится?