Как мы отмечали, новая — послеберзинская «тройка» приступила к работе 21 декабря 1937 года. И уже 25 декабря по ее постановлению было расстреляно два человека. 28 декабря расстреляли шестьдесят невиновных.
В январе 1938 года расстрелы участились. Сразу после новогодних праздников, уже 2 января, привели в исполнение сорок восемь смертных приговоров. Пятого января — только два. Но девятого — сорок четыре, а пятнадцатого расстреляли пятьдесят три человека. Расстрелы происходили шестнадцатого, двадцатого, двадцать первого, двадцать второго, двадцать третьего и двадцать восьмого января. За месяц был расстрелян двести сорок один человек.
В феврале УНКВД по Дальстрою девять раз проводило массовые казни тех, кому вынесла смертный приговор местная «тройка». Особенно отличились чекисты седьмого февраля: они расстреляли в тот день сто двадцать человек.
6 марта и все лето 1938 года счет казненных ежемесячно шел на сотни, В марте расстрелы производились тринадцать раз. Причем, 8 марта — в международный женский день было расстреляно девяносто человек, 9 марта — сто пятьдесят человек, 10 марта — сто тридцать девять. И так далее.
Всего в марте было убит о шестьсот шестьдесят один человек.
Здесь следует отметить один рубеж в истории Дальстроя: 4 марта 1938 года Совет Народных Комиссаров СССР принял постановление, в соответствии с которым трест передавался «в ведение Наркомвнудела СССР»160.
В постановлении, конечно, не говорилось, из какого подчинения Дальстрой передавался в НКВД: ведь с 11 ноября 1931 года он находился в непосредственном ведении ЦК ВКП(б). Но уже три с половиной месяца сидел в следственной тюрьме Берзин, который по постановлению Политбюро от 1931 года отвечал перед ЦК за деятельность Дальстроя. И уже полтора года как был изгнан из НКВД Ягода, на которого Политбюро лично возложило контроль за работой особого треста. (23 февраля 1938 года Военная Коллегия Верхсуда СССР приговорила Ягоду к расстрелу, и через несколько дней его казнили.)
Была еще одна несуразность, вынудившая принять 4 марта названное постановление о передаче Дальстроя в НКВД. Почти год тому назад, 28 апреля 1937 года, постановлением ЦИК СССР Совет Труда и Обороны (СТО), которому будто бы подчинялся Дальстрой, был упразднен. Таким образом, этот трест, добывающий руками заключенных, десятки тонн золота, уже год вроде бы совсем никому не подчинялся и не входил ни в какой наркомат. (Хотя мы видели, из какого наркомата Берзин в 1937 году получал директивные указания и кому отправлял слезные письма и телеграммы.)
Таким образом, постановление Совнаркома от 4 марта 1938 года только официально зафиксировало уже сложившееся фактическое подчинение Дальстроя. Кроме того, этот правительственный документ заканчивал историю треста: с 4 марта такой организации больше не существовало. Дальстрой становился Главным Управлением Строительства Дальнего Севера НКВД СССР (сокращенно: ГУСДС). То есть, теперь это была нормальная часть общепринятой структуры карательного наркома та, наравне с другими Главными Управлениями: ГУЛАГом и тому подобными.
Преобразование Дальстроя прибавило власти его новому начальнику Павлову: в марте 1938 года он получил титул начальника ГУСДС НКВД.
В апреле расстрельный конвейер на Колыме работал в таком же ритме, как и в марте: приговоры приводили в исполнение четырнадцать раз.
Особенно отличились сотрудники УНКВД одиннадцатого, четырнадцатого и двадцать восьмого апреля. В эти дни они казнили соответственно:
одиннадцатого — девяносто два человека, четырнадцатого — сто одного человека, двадцать восьмого — сто тридцать два человека. Апрельский итог: более полутысячи ни в чем не виновных людей разных национальностей.
В мае расстрелы проводились двенадцать раз, было уничтожено четыреста тридцать человек. Самыми черными в том месяце оказались восьмое мая, когда чекисты расстреляли сто пятьдесят шесть невиновных, и шестнадцатое — казенно его три человека.
В июне одиннадцать раз производились расстрелы по постановлениям дальстроевской «тройки». Десятого было уничтожено сто сорок человек, шестнадцатого — семьдесят, всего за месяц — около шестисот.
Но самый чудовищный рекорд сотрудники управления НКВД по Дальстрою поставили пятого июня: они казнили в этот день триста пятьдесят два человека.
Именно в тот день было расстреляно и самое большее количество поляков за всю историю репрессий на Колыме — двадцать человек.
В июле 1938 года дальстроевские чекисты расстреливали лишь дважды. Они уничтожили десять человек.
Может бить, палачи устали от крови…
В августе массовые казни возобновились. Августовский счет Тоже огромный: Шестого — пятьдесят три человека, седьмого — шестьдесят восемь, тринадцатого — семьдесят семь человек. Восьмого августа каратели, видимо, хотели приблизиться к своему страшному июньскому рекорду: они казнили его девяноста семь Невиновных.
Глава 7
Арест
Арест. Воспоминания
Берзина арестовали 18 декабря 1937 года по пути в Москву. Когда до столицы оставалось около ста километров, поезд остановился на маленькой станции города Александров.
Секретарь Эсфирь Самойловна Лейзерова, ехавшая в том же вагоне, что и Эдуард Петрович, потом вспоминала:
«В 14 часов, когда у моей дочери был «мертвый час», я была в купе у Э.П. и где сидели Евгеньевы, и как всегда мы играли в слова. Вдруг вошел военный в форме майора НКВД.
— Кто Берзин? — спросил он.
— Берзин — это буду я, — с улыбкой ответил Эдуард Петрович.
— Нам надо с вами поговорить, остальные могут выйти, — сказал майор Гранков[27].
Из купе я вышла последней, медленно закрывая дверь, а глаза глядели во все сужающееся дверное отверстие. И увидела я, что у Эдуарда Петровича обе руки подняты вверх, а уполномоченный вынимает из его кармана оружие.
Все стало ясно.
— Поля, Эдуард Петрович арестован. Сейчас, видимо, придут за мной. Не будите дочку.
Я простилась с моими дорогими и ушла с пришедшим за мной Гранковым.
Мы шли втроем: Э. П. Евгеньев и я с Гранковым и еще двумя «филерами» в штатском, а из всех окон вагонов нас провожали большие, удивленные человеческие глаза.
Это было 19/XII-37 г. в 14 часов дня.
Привели нас в комнату дежурного. Уполномоченный Гранков предложил Эдуарду Петровичу извлечь из карманов документы, бумаги, деньги, и все это Эдуард Петрович выложил на стол…
После этого Гранков, предъявив какую-то бумагу, предложил Эдуарду Петровичу снять орден Ленина и почетный значок чекиста. Эдуард Петрович начал было расстегивать гимнастерку, но вдруг, как-то изменившись в лице, сказал:
— Нет, я этого не могу сделать. Снимайте сами, коль на это имеете право.
Когда Гранков бесцеремонно выполнил это, Эдуард Петрович как-то сразу поник, посмотрел в мою сторону глазами, полными страдания, развел руками, пожал плечами:
— Зефирь, — так называл он меня, — я ничего не понимаю, — и тяжело опустился на стул.
В 5 часов вечера нас посадили в почтовый вагон. Света в вагоне не было. Гранков достал из кармана свечу (какая предусмотрительность!) и поставил ее на столик, отделявший меня от Берзина.
Нам было разрешено, если мы хотим, поговорить. Эдуард Петрович немедленно воспользовался «милостивым» разрешением:
— Я знаю, ты страдаешь за Воробышка (так называли мою дочь Милочку), но ведь и у меня дети. Я сам ничего не понимаю. Я только прошу тебя — верь мне.
— Я верю Вам, — ответила я.
Это вера в Эдуарда Петровича и держала меня в самые страшные годы испытания, а их на мою долю досталось больше, чем, казалось бы, мог вынести один человек, да еще женщина. Я ни на миг не усомнилась в большевистско-ленинской сущности Эдуарда Петровича. Эта безусловная вера в него, в невозможность какого-либо преступления с его стороны помогла мне со спокойной совестью и гордо поднятой головой пройти через все, отчего и сейчас — много лет спустя, просыпаешься в холодном поту.
…Привезли нас на Лубянку. Евгеньева увели тотчас же. Эдуард Петрович снял свою меховую шапку, и капли пота — крупные, как горох, катились со лба по его лицу.
Сдав дежурному ордера на арест, Гранков обратился к нам:
— Можете проститься.
Эдуард Петрович подошел ко мне, обнял и поцеловал в лоб.
Тут нас и развели по разным камерам. И больше никогда я его не видела»163.
