Понятно, что третью — самую многочисленную и основную категорию работников Дальстроя составляли заключенные. К концу 1933 года их число достигло 27 390 человек. Абсолютное их большинство было арестовано и осуждено не на Колыме, а в других краях и областях России, а также в других республиках СССР. Поэтому с первых: дней существования Северо-Восточных лагерей в них содержали людей практически всех наций и народностей, живших в Советском Союзе. В эти лагеря попадали не только русские или украинцы, но и поляки, венгры, финны, выходцы из других стран.
Конечно, большинство заключенных было занято тяжелым физическим трудом. Однако условия содержания в лагерях, которые в 1932–1933 годах еще только организовывались, режим и питание были весьма сносными. Поэтому в памяти многих заключенных тот период сохранился как «золотой век» Колымы, а Берзина некоторые из них воспринимали как «доброго царя» этого огромного особого острова.
Вот как вспоминает о том времени А. Ф. Гудименко, которого в 1932 году в Белгороде ОГПУ репрессировало по политическому обвинению и направило в Севвостлаг.
«В бухту Нагаева я прибыл летом 1933 года на пароходе «Волховстрой»… На берегу бухты Нагаева мы провели только одну ночь. Переспали в палатках, затем нас подняли, построили, и мы двинулись вверх к невысокому перевалу. Перейдя через него, увидели Магадан. Тогда это был небольшой строящийся поселок. Выделялись разбросанные от нас слева (по движению) несколько двухэтажных сборных домов. На подходе к центру стояли одноэтажные дома и среди них только одна двухэтажка. В ней, как нам сказали, жил первый директор Дальстроя Эдуард Петрович Берзин вместе со своей семьей. Справа также находились одноэтажные дома, несколько бараков. Еще правее от них была «зона» — отдельный лагерный пункт, где находились заключенные»59.
Гудименко еще до ареста окончил курсы шоферов и уже имел опыт работы на автомашинах. На Колыме такие рабочие были очень нужны. Поэтому его оставили в Магадане работать на автобазе водителем грузовика. Эта специальность была в 30-е годы очень престижна в Дальстрое. Гудименко так вспоминал об этом:
«О Берзине я был наслышан с первых дней приезда на Колыму, а лично встретился с ним только в 1934 году. Произошло это тогда, когда директор Дальстроя ехал по трассе и остановился в нашей бригаде, которая была известна стабильными успехами в перевозке грузов. Поговорив с нами, расспросив о планах и трудностях в работе, узнав, что мы страдаем во время распутицы без хорошей обуви, он приказал всем выдать болотные сапоги с длинными голенищами. А их не так-то легко было выбить у снабженцев.
— Носите на здоровье, — сказал Эдуард Петрович и шутливо добавил: — Но только не думайте, что главное в труде — это лишь ноги.
Честно скажу, я был поражен его манерой разговора, той простотой, с которой он держался не только с бывшими заключенными, но и отбывавшими заключение, причем в основном осужденными не по политическим статьям».
В 1935 году Гудименко досрочно освободили с учетом зачетов за перевыполнение норм выработки и примерное поведение. Он женился, затем родилась дочь. Как вольнонаемный Гудименко собрался с семьей в первый отпуск на материк. «И каково же было мое удивление, — вспоминал он потом, — когда меня неожиданно пригласили в Дирекцию Дальстроя, где проводили в кабинет Э. П. Берзина. Он вышел из-за стола и поздоровался со мной за руку. Потом, усадив рядом с собой, стал расспрашивать о работе, о семье, о том, кто у меня есть на материке, что я думаю делать в будущем. Беседа длилась минут двадцать пять. Э. П. Берзин говорил неторопливо, негромко, но очень участливо, с какой-то заботой. Затем он попросил секретаря принести, по всей видимости, заранее приготовленный конверт и, вручив его мне, сказал:
— Это тебе от дирекции за твой честный труд!
Выйдя из кабинета директора Дальстроя, я шел словно окрыленный под впечатлением доброй встречи и оценки моей работы, так что даже забыл про врученный пакет. Потом вспомнил о нем, вскрыл. В пакете, кроме денежной премии, было указание Московскому представительству Дальстроя о выдаче мне бесплатной путевки в Ялтинский дом отдыха».
В этих словах простого шофера, малообразованного человека-трудяги, как и в ранее приводившихся воспоминаниях гидрографа Тренина, встает образ этакого полководца крупной промышленной армии. О таких людях — ярких выразителях патерналистской психологии, русский поэт сказал когда-то: «слуга — царю, отец — солдатам». Именно так директора особого треста в середине 30-х годов воспринимали многие заключенные. Точно так же его воспринимали и многие вольнонаемные специалисты.
Вероятно, сам Берзин до определенной степени искренне верил, что лагеря системы ОГПУ — НКВД в полной мере могут быть не только трудовыми, но и «исправительными». То есть с помощью тяжелого физического труда «контрреволюционера» (в большевистском понимании этого слова) можно исправить и сделать из него полноценного «строителя коммунизма».
Подобную мифологизированную идеологию усиленно вдалбливали в головы заключенных их лагерные «воспитатели-исправители». Поэтому в воспоминаниях того же шофера Гудименко можно встретить и такие вот слова:
«В Дальстрое во времена Берзина существовала система перевоспитания, которая должна была вернуть сбившегося с пути человека на нормальную дорогу. Положительных примеров было немало. Бывшие уголовники (среди них и водители) становились стахановцами, рекордистами. Они вызывали с материка своих жен, детей и продолжали жить и работать на Колыме по вольному найму. Я хоть и не был уголовником, но относился к числу «сбившихся о пути». После освобождения меня считали «исправившимся», но не все доверяли: ведь как-никак, а я находился в заключении, хоть и был расконвоированным, имел свободу передвижения, водил машины по трассе. Иной раз меня это раздражало, обижало. А вот так получилось, что Э. П. Берзин верил мне больше всех. И я не мог не оправдать его доверия!»
Конечно же, подобные взгляды у заключенных формировались не без влияния так называемой «воспитательной» работы, которую вел в лагерях культурно-воспитательный отдел (сокращенно: КВО) Севвостлага. С этой целью, как уже говорилось, КВО стал издавать газету для заключенных. В каждом лагере была открыта культурно-воспитательная часть (КВЧ). Обычно туда назначали работать кого-то из наиболее грамотных заключенных. Правда, как правило, осужденные га» политическим статьям к подобной работе в лагере не допускались.
В отчете Дальстроя за 1933 год самокритично оценивалась эта работа:
«1932 год, год возникновения крупного лагеря буквально на пустом месте, не мог дать хорошо поставленной культурно-воспитательной работы. Еще не подобрались кадры, еще не было жилищных условий для ведения самой элементарной культработы. 1933 год был годом решительного сдвига в этой области. Из прибывающих контингентов, а также путем выпуска слушателей курсов воспитателей, подобрались кадры. На командировках организованы клубы и красные уголки. В Нагаево открыты два центральных клуба — один УСВИТЛ, другой — профорганизации»60.
Клуб УСВИТЛ предназначался, прежде всего, для работы со стрелками охраны лагерей. Здесь, в этом клубе, в 1933 году был организован даже театральный коллектив. Начальником клуба в то время был заключенный П. И. Семержис. Среди актеров первой театральной труппы несколько человек также были заключенными. Этот театральный коллектив давал спектакли в здании клуба для жителей Нагаево, а затем стал выезжать и выступать перед вольнонаемными и заключенными строящейся автодороги.
«Тройки» и особое совещание
Некоторая либерализация отношения к заключенным в Северо-Восточных лагерях, наметившаяся в 1932–1933 годах, ничуть не умерила рвение карательных органов в отношении тех граждан СССР, которые находились на свободе. Причиной такой, казалось бы «непоследовательности» было четкое разделение функций различных служб внутри этих органов.
