— Вот здесь, в подвале, много детей. Смотри лучше, может быть, и Оля здесь.

Мы спустились в подвал, освещенный светом керосиновой лампы. На ящиках и матрацах я увидел много малышек, как будто снова попал в детский сад. Кто-то плакал, но как-то не с охотой. Нет, это не Оля. Уж если Оля заплачет, так вовсю. И тогда я осмелел и громко позвал:

— Оля! Оля!

Мне показалось, что кто-то отозвался из темноты, но это только эхо повторило мой голос.

— Сестренку свою потерял. Разве теперь найдешь! — со вздохом произнесла какая-то женщина.

— Вот Рая есть, и Женечка, а про Олю не слыхали, — услышал я от другой.

Шура начала выводить детей из подвала. О на стояла у выхода и всех пересчитывала. А потом позвала меня:

— Ну, а ты у нас семнадцатый. Пошли!

Мы вышли на улицу, спускавшуюся к Волге. Вереницей тянулись старые да малые; тащили узлы, ведра, толкали тележки…

Одна женщина вела за руки двух девочек в одинаковых клетчатых платьях. А сзади за юбку матери крепко ухватился мальчик. Одна из девочек в очках. Вот они все согнулись, девочка в очках уткнулась лицом в землю. Вот они поползли. Снова пошли.

Спустились к берегу. К тете Шуре прижимался мальчуган, который стонал, прихрамывая. А со мной рядом шла девочка с котомкой за плечами. И у них, как и у меня, больше нет мамы…

Весь берег был заполнен людьми, ждавшими посадки на катера, баржи, лодки и речные трамвайчики.

Мы остановились у самой воды, около двух пальм в больших круглых кадках.

— Что за курортник их сюда приволок? — спросила Шура.

Пока она разговаривала с людьми, отдававшими распоряжения, я старался как можно лучше все разглядеть.

Из воды торчали какие-то трубы, мачты, обломки перевернутой и затонувшей баржи…

Прибрежные кручи были изрыты щелями, как норками. И сейчас женщины копали их руками. Они укрывали в них детей, прятали узлы. Кто ползет, кого несут на руках…

Многие подходили к Волге, набирали в ладони воду, мочили голову, обмывали лицо.

Какой-то старик упирался. Он не хотел идти к трапу, где шла посадка на речной трамвайчик. Его тянула за собой внучка.

— Тут моя старуха схоронена. Не оставлю ее, что вы со мной делаете?! Я здесь останусь! — кричал старик.

А внучка все тянула его за собой.

Шура вернулась к пальмам.

— Вас всех отправят этим рейсом. И ты, Гена, поедешь, — сказала она мне. — Может быть, и Олю там найдешь. Всех детей туда отправим.

Я затаил дыхание. Как мне уговорить Шуру? Я все равно убегу.

Я посмотрел на далекий пологий берег. Где я там буду искать Олю? Здесь отец, здесь Оля, мама лежит в воронке. И, наконец, здесь тетя Шура. И я сказал ей:

— Не хочу уезжать. Мне нельзя. Я обещал маме, что буду искать Олю. А мы ее совсем не искали.

Шура молча слушала мои доводы. И тогда я вспомнил о часах. Я вытащил их из-за пазухи, развернул тряпочку и протянул их Шуре:

Это моего отца. Тут все написано. Тетя Шура, не отправляйте меня. Я хочу с вами. Я буду вашим адъютантом.

Адъютантом? — переспросила Шура и щелкнула крышкой часов. — Так твой отец сталевар Соколов?! Что мне с тобой только делать? Возьмите часы, товарищ Соколов. Вы еще не умеете их заводить. Вот узнаем время, тогда заведем.

Я снова спрятал часы. Мы пошли к трапу.

В это время кто-то позвал Шуру.

А я, как по тревоге, юркнул в ближайшую щель и прижался к земле. Здесь я чувствовал себя в безопасности.

«Скорей бы отвалил трамвайчик», — думал я, а сам не терял из виду свою новую знакомую.

Шура и еще какие-то взрослые люди помогали малышам взойти на трап.

Вот на таком речном трамвайчике мы ездили с отцом на пляж. Возвращались домой поздно вечером.

А когда теперь вернутся в Сталинград те, кого увозит сейчас трамвайчик, вымазанный желтой глиной под цвет волжского берега, увитый запыленными зелеными ветками?

Капитан, усатый человек, наклонился и что-то произнес в трубочку.

Трамвайчик вздрогнул. Матросы убрали трап.

Тогда я вылез из своего укрытия и как ни в чем не бывало подбежал к Шуре и стал рядом. А она будто и не заметила моего исчезновения, достала платочек, замахала всем и отдельно капитану. И он, верно, хорошо знал Шуру: смотрел на нее и тоже махал рукой.

На верхней палубе я увидел старика, не хотевшего уезжать из Сталинграда. Он ухватился двумя руками за барьер. И уже не кричал, а, должно быть, что-то шептал. Рядом с ним стояла внучка. Удержит ли она своего деда, если он сейчас прыгнет через барьер?

Теперь уж не прыгнет. Трамвайчик взял полный ход.

Шура схватила меня за руку и удивленно спросила:

— Ты еще здесь?

Я ничего не ответил.

Мы пошли. Только сделали несколько шагов, как откуда-то, приглушив моторы, вынырнули черные самолеты со свастикой на хвостах.

Они летели совсем низко вдоль берега, а потом, изменив свой курс, полетели над водой туда, где шел волнам наперерез в сторону Красной слободы наш трамвайчик.

Фашисты пикировали один за другим. Огромные столбы воды заслоняли от нас трамвайчик. А потом мы увидели: он все держится на бурлящей воде. Капитан ведет его среди разрывов.

— Мой отец, — сказала Шура.

Мы не отрывали взгляда от поднимавшихся вверх фонтанов.

Когда чернокрылые перестали кружить над водой и ушли за бомбами или на новые цели, я посмотрел на Шуру. Ее лицо было перепачкано копотью. Разорванная в нескольких местах юбка была в пепле и саже. Бинт на руке пообтерся, покрылся кирпичной пылью. И брови ее опалены. Она уже не смотрела на реку, а себе под ноги, точно спала с открытыми глазами.

Если бы Шура знала, как сразу привязался я к ней, как верил, что вместе мы обязательно найдем Олю!

Где только мы ее не искали! Шура выполняла, как тогда говорили, «особое задание».

В горящем городе, в подвалах и блиндажах, она, так же как и другие комсомолки, разыскивала детей, оставшихся без родных.

С набережной Волги мы пробрались в центр города.

Шура то и дело останавливалась, и, когда она смотрела на развалины, мне казалось, что сейчас она закричит. Ведь раньше она, должно быть, не раз бывала в этих зданиях. А мне не пришлось побывать даже во Дворце пионеров.

Вначале Шура молчала, а потом начала почем зря ругать фашистов. Как только она их не называла! И «окаянными», и «душегубами», и «мазуриками», и даже «фараонами». Мне было жаль, что до фашистских летчиков, туда, в небо, не долетают эти слова и никто их сейчас не слышит, кроме меня.

Мы прошли мимо памятника нашему земляку Герою Советского Союза летчику Виктору Хользунову. Он стоял на высоком постаменте во весь свой рост.

Меня всегда тянуло к этому памятнику. Я любил смотреть в лицо летчика, разглядывать его шлем и большую кожаную перчатку, которую комдив держал в руке.

Эх! Как мстил бы он врагам за все.

Мы шли через скверы площади Павших Борцов, обходя огромные воронки, пахнувшие гарью. Вышли к зданию городского театра. У входа, как всегда, по обе стороны — два льва с пышными каменными гривами. В этом театре я не был раньше, и мне очень хотелось подняться по широким ступеням парадной лестницы, но пришлось следовать за Шурой вниз — в бомбоубежище.

Бомбоубежище было заполнено детьми — и такими, как я, и такими, как Оля; были здесь и постарше, с пионерскими галстуками, и совсем крохотные, которым дают погремушки.

Я хотел сразу же обойти подвал, осмотреть все углы, но Шура остановила меня, усадила и через несколько минут принесла полную до краев тарелку гречневой каши.

Я ел, а сам прислушивался к голосам. Здесь плакали и смеялись, и опять я услышал разговор о слоне, о том, как он поднял хоботом валявшуюся на улице куклу, как он бродил по набережной и сопротивлялся, когда его хотели погрузить на паром. Его привязали к грузовику, тянули на паром, а он перевернул машину и снова убежал в город, ломая на своем пути заборы и палисадники.

Здесь плакали, но никто не плакал так, как Оля. Прикончив кашу, я начал обход; разглядывал спящих в креслах, на опрокинутом шкафу…