Вечером над Сталинградом поднялись красные, зеленые, оранжевые, ослепительно белые ракеты.

На этот раз они не указывали, куда вести огонь.

Они сияли над небывалым полем битвы, над городом, который стал героем!

Рано утром, когда все спали и чуть светил фитилек лампы, сделанной из сплющенной в верхней части снарядной гильзы, я перешагнул через спящих, тихонько приоткрыл дверь и выскользнул из домика.

Завыл ветер, а я шел не оглядываясь, куда глаза глядят.

За мной никто не бежал, не догонял меня, а я спешил скорей уйти от домика, где спали сейчас такие добрые ко мне люди.

«Чего же я ушел?» — думал я, поеживаясь от колючего ветра. Я сбился с тропинки, потом упал в какую-то яму, расшиб себе нос, а когда вылез, все так же шел неизвестно куда, подгоняемый ветром.

Я шел в ту сторону, где мы жили, туда, где все разрушила проклятая бомба.

Мне казалось, что немцы снова кричат мне во все горло: «Цурюк!», «Вэг!», что они меня сейчас схватят. Я споткнулся. Далеко отлетела шапка. Но уже развиднелось, я увидел ее на снегу, снова нахлобучил и пошел.

Так пусто кругом! Встревоженная моим появлением, из черного пустого окна прыгнула кошка.

В этих домах жили наши родные, наши знакомые.

Я наткнулся на труп девушки в военном. Рядом лежала на снегу санитарная сумка.

С каждым шагом становилось все светлей. Кругом ни одного живого человека.

И вот я у того места, где стоял наш дом. Здесь на земле лежала тогда мамина белая косынка с ярко-красным пятном.

Даже пепла и уголька не осталось, все унес ветер и смыли дожди.

Там, где мы жили, ничего нет. Только чугунок без дна да остроконечная обгорелая труба.

Тех, кто убил мою маму, настигла расплата.

И меня они хотели убить, а теперь застыли здесь, раскинув руки.

Я старался больше не смотреть на них, а потом и вовсе перестал замечать.

Я побрел туда, где похоронили маму.

Я побрел туда, где похоронили маму. Но не обнаружил следов могилы. Снаряды и здесь все перепахали.

Прямо передо мной лежала туша огромной лошади с куцым хвостом. Рядом — разбитые немецкие танки, размалеванные желтым, под цвет песка.

Из люка одного танка торчала рука убитого. Только потом узнал я, что эти танки были переброшены в Сталинград из далекой Африки.

Меня потянуло к «Красному Октябрю». Может быть, хоть там что-нибудь узнаю об отце.

По временам все вздрагивало, будто снова возникал бой.

Боец с миноискателем в руке шел мне наперерез.

— Куда тебя несет? — окликнул он меня. Я остановился. Боец подошел ближе.

— Ты что, малыш, хочешь на тот свет прямо без пересадки?

Я недоуменно посмотрел на него.

— По минному полю шагаешь. Жми назад по своим же следам.

Несколько раз на моем пути вставали минеры. Они прокладывали узкую тропинку к заводу. То там, то здесь виднелись вытянутые ими из снега мины, похожие то на плоские коробки, то на консервные банки. Многие тогда на них подрывались.

Пахло ржавым и горелым. Куда ни взглянешь, всюду груды бетона, изогнутые железные прутья, переплетенные между собой. Как будто весь наш город стал огромным шихтовым двором.

Ни одной целой стены. Надо мной висели страшные скрипучие лестницы и оголенные прогнувшиеся балки. Вот-вот качнет их ветром, и они рухнут.

Я шел по снегу, пропитанному кровью, наталкиваясь то на железные пулеметные ленты, похожие на змеи, то на металлические футляры и ящики, на ноги обглоданных лошадей.

Добрался я в конце концов до «Красного Октября». Постоял несколько минут у заводских ворот, вижу — человек в военном полушубке идет, а треух у него без звездочки. Не знал, как обратиться, а поэтому произнес только одно слово:

— Дяденька!

— Я, племянник, — ответил он добродушно. — А ты откуда вылез такой?

Рассказал я ему, что ищу отца, который на «Красном Октябре» работал. Только произнес фамилию отца, как дяденька оживился:

— Как же, как же, не только слыхал, а очень хорошо помню Соколова Ивана Сергеевича. Вот какой у него сынок!

Никак он не мог понять, как же это я здесь рядом с ним оказался.

Совестно было признаться, что я от Александры Павловны удрал. Объяснил, что нашел пристанище у одной сталинградской тетки, а сюда пришел об отце узнать.

— Э, брат, разве сейчас что узнаешь! Вот подожди, устроимся здесь, тогда, может быть, и разберемся. Я ведь только из Челябинска сюда прибыл. А ты при ходи, обязательно приходи. Кто же Соколова не знал! Он человек толковый, не ты его, так он тебя найдет.

— Дяденька, а как, жив отец? Он помолчал, а потом сказал:

— Не сомневаюсь. Сталевар огня не боится.

В кабинке разбитой машины застыл гитлеровец. Видно, автоматная очередь поразила его, когда он мчался по шоссе. Все эти солдаты, валявшиеся сейчас на нашей земле, рвались к Волге.

— Ну что ж, приходи. Адрес у нас сейчас известный: Сталинград. Сам не знаю, где ночевать буду. Запомни мою фамилию: инженер Панков… Как это я сразу не догадался — у меня в карманах целый продовольственный склад, а ты без гостинца уходишь. — Он порылся в своем полушубке и сунул мне в руку небольшой сверточек. — Так не забывай! — сказал он и по-взрослому пожал мне руку.

Уходил я и думал: хоть отца не нашел и ничего не узнал, а все-таки хорошо, что с дяденькой встретился. Ведь он знал и помнил моего отца.

И тогда я развернул сверточек. Сало лежало на толстом куске шоколада. Давно я не видел ни того, ни другого. У меня слюнки потекли, и я отломил кусок шоколада и вместе с салом направил его в рот. Оказалось, не так уж плохо. Эх, если бы сейчас найти Олю! Вот бы пир устроили.

Остановился я, чтобы свернуть свои богатства и спрятать в карман, вижу — у груды кирпичей мальчишка стоит и со свертка моего глаз не сводит. Пройду мимо него как ни в чем не бывало.

Я сразу заметил, что глаза у этого мальчишки как-то странно блестят. Сейчас прыгнет на меня, как кошка. И чтобы этого не произошло, я первый крикнул ему:

— Ну, что уставился? — И, сжав кулаки, прошел мимо. Прошел, а потом оглянулся. Вижу, он идет за мной. И сразу я почему-то понял, что и он меня боится. Неужели я такой страшный? Может быть, и ему кажется, что у меня глаза горят?

Он молча подошел и остановился.

Я отломил кусок шоколада и протянул ему:

— На, ешь!

Он схватил шоколад, продолжая таращить на меня огромные глаза.

— Ешь! — закричал я ему и сам испугался своего голоса.

Оказывается, и я могу неплохо командовать. А он держит шоколад в руке, будто не знает, что с ним делать, или боится, как бы я не отнял.

Тогда я спросил его, уже не повышая голоса:

— Звать-то тебя как? Ну что стоишь, ну что смотришь? Или шоколада не видал?

Я схватил мальчишку за руку. Можно сказать, насильно запихал ему в рот шоколад. Ну, думаю, теперь и ему сладко. А он нехотя стал жевать, будто есть разучился. Это и не удивило меня тогда.

Так ничего я от него и не добился, только теперь он уже шел не сзади, а рядом. Куда я, туда и он. А ветер так и хлещет, залезает в рукава. Откуда-то сверху сорвался и загромыхал железный лист.

Когда надо о ком-то заботиться, сразу чувствуешь себя старше. Мне показалось, что у мальчишки побелели щеки. Я схватил снег и стал тереть ему лицо. Он не сопротивлялся и, как теперь мне казалось, смотрел на меня совсем иначе. Потом он оживился, тоже схватил снег и начал растирать мои щеки.

Мы подошли к походной кухне. У костра грелись бойцы. Увидев нас, кашевар взмахнул черпаком и рассмеялся, заметив, что у меня нет котелка. Сам раздобыл откуда-то огромную миску и ложки дал. Другой боец отрезал нам по куску черного хлеба и соль на бумажку насыпал.

— Ну, как же тебя звать? — спросил я мальчишку, когда согрелся. — Ну, кто ты: Васька, Колька, Петька'? Я даже вздрогнул, когда впервые услыхал его слегка хриповатый голос. Он повторял за мной: «Васька, Колька, Петька».