Смотреть в сторону врага мешал курган… А Орлов пробирался в тыл врага на другой склон оврага и оттуда тоже видел далеко-далеко.

Вовка носился с пистолетами, гранатами; раздобыл себе трофейный парабеллум, а мне очень по душе пришлись бинокль и эти трубы.

Орлов уходил от нас после того, как в блиндаже зажигали лампу, сделанную из снарядной гильзы.

В вечерние и ночные часы у нас было особенно людно. Заходили разведчики, связисты, подносчики термосов, письмоносцы; медсестры и санинструкторы уносили раненых.

Однажды мне не спалось. Вышел из блиндажа. Все трещало, содрогалось и грохотало. Огонь клубился по изрытой земле. Пахло порохом, но зато куда ни глянешь — столько огней, и все такие разные: красные, зеленые и совсем белые. Они бежали наперерез Друг другу, сливались, кружились, мигали.

Светящиеся точки чертили небо. Вспыхивали ракеты, заливая все белым светом. А я думал об Орлове и связистах. Должно быть, когда горят эти «висящие лампы», они припадают к земле, а когда гаснут огни, снова пробираются и ползут на свой наблюдательный пункт.

Орлов всю ночь будет следить за белыми вспышками орудийных выстрелов, он узнает, откуда ведут огонь шестиствольные минометы.

И днем я словно был рядом с Орловым и вместе с ним смотрел в чудесные стекла; видел вражеские блиндажи, танки, дымящиеся походные кухни и серые фигурки солдат с котелками. Обо всем этом мне рассказывал Орлов.

А когда надо мной в воздухе шелестели наши тяжелые снаряды, ухо улавливало вначале свист, а потом удары и глухие раскаты далеких взрывов, — я был уверен, что это Орлов вызвал «огонек» наших дальнобойных орудий и точно указал своим друзьям-товарищам цель.

Может быть, он только что видел, как они угодили прямо в эту цель. А если нет, высчитает точней, сообщит данные на огневую позицию своей батареи, и новый снаряд попадет наверняка.

Прямое попадание!

Как-то Орлов вернулся перед рассветом. Я сразу же проснулся. Как я его ждал! Он пришел усталый, с покрасневшими глазами, и первым делом, как и другие, попросил воды. Снял гимнастерку и тряс ее за дверью. Ему поливала Фекла Егоровна. Он мылся очень долго и старательно. Тщательно тер шею. И тут уж не Вовка, а сам рассказал о том, что с ним было.

Командир батареи приказал ему пробраться в тыл к немцам, по ту сторону кургана. Орлов залез в траншею, забитую трупами. Там он лежал, распластавшись, среди мертвецов много часов, не подавая признаков жизни, зато все видел и засек важные цели.

— Вот какая карусель! — закончил он свой рассказ. — Вы от меня, Фекла Егоровна, подальше бы, пока я еще как следует не проветрюсь. Чем я там только не надышался!

А Фекла Егоровна подошла к нему, провела рукой по волосам и сказала:

— Черноволосый ты наш, а волосы-то жесткие!

Орлов достал из планшетки чистый подворотничок и, не позволив Фекле Егоровне взяться за иглу, сам пришил его к гимнастерке, приговаривая:

— Чистота — залог здоровья!

Фекла Егоровна все переживала его рассказ и удивлялась:

— Как же это ты так?

Орлов ей ничего не ответил, а только снял гитару, настроил ее, обвел взглядом всю нашу проснувшуюся детвору и ударил по струнам, как настоящий артист-гитарист.

Он запел полным голосом, совсем не так, как раньше:

Начался новый день, и в воздухе заурчали моторы фашистских бомбардировщиков.

— Опять, черти картавые, по головам ходят! — с досадой сказала Фекла Егоровна.

Она уже не слушала Орлова, и ему не пришлось допеть песню. Одной рукой он водворил гитару на место, а другой — потянулся за винтовкой, стоявшей в углу.

Он заторопился, пригнулся, приноравливаясь к винтовке, и выбежал из блиндажа.

Я уже знал, что Орлов с колена целится сейчас вверх на два фюзеляжа вперед, чтобы пуля попала в самое брюхо пикировщику.

Часто навещал наш блиндаж сержант-бронебойщик.

Часто навещал наш блиндаж сержант-бронебойщик.

Лет ему было много, все его лицо, даже подбородок были прочерчены глубокими морщинами, похожими на канавки. Он плотно натягивал маленькую пилотку, но все равно казалось, что она держится на его большой голове каким-то чудом.

Мне запомнились его большие, широкие руки, похожие на лопаты, и глаза, чуть прищуренные, всегда насмешливые. Они тоже были даны ему явно не по размеру, по сравнению с его широким скуластым лицом.

— А ну, кто тут живой, проснись! — кричал сержант еще издали.

Ему трудно было говорить шепотом. Он никогда не отделывался общим поклоном. Даже с Павликом у него был свой разговор: почему-то называл его «открыточкой». Если Павлик начинал плакать, сержант потирал руки и говорил с восхищением:

— Люблю слушать, как он плачет!

Когда однажды Павлик вдруг заголосил, бронебойщик заглянул ему в глаза и сказал:

— Вот не люблю, когда кричат, люблю, когда сам кричу.

Все мы, видно, приглянулись сержанту. Агашу он называл «потешницей», а Юльку — «барышней».

«А как бы он Олю назвал?», — думал я. Мне было жаль, что я часто дразнил свою сестру «плаксой-ваксой».

— А ты все с девочками сидишь, — сказал мне сержант и тут же, чтобы я не обиделся, добавил: — А ты, молодчага, не огорчайся, зубы-то у тебя во рту молочные, вот подрастешь, тогда и мне поможешь ружье таскать!

Он приносил нам разные гостинцы; сам протирал ложки, доставал концентраты и немецким тесаком открывал консервные банки и при этом что-нибудь приговаривал:

— Суп гороховый, суп прозрачный, суп пюреобразный.

Закончив приготовления, он требовал, чтобы все мы ели вместе с ним. Никто не отказывался, а он говорил:

— Люблю такую компанию!

Всех угощал, а сам протягивал пустую консервную банку Фекле Егоровне:

— Чашечка красива прибавочки просила!

Ел он не торопясь, а закончив еду, стряхивал хлебные крошки с колен и всех нас благодарил:

Вот и хорошо! Настроение хорошее, обедом угостили, а теперь пора и ужинать. — Он хлопал себя по животу и улыбался, подмигивая надутой Юльке:

— Людей без рук и без ног видел, а без живота еще не пришлось.

Однажды он достал кисет, вышитый цветочками, мундштук и аккуратно скрутил большую самокрутку; солидно покашлял и начал рассказывать про то, как в царской армии проходил он службу и в прошлую войну с немцами воевал.

Рассказы свои он называл «брехней».

Запомнилась мне его «брехня» о том, как солдаты насыпали в пушку пятнадцать пудов пороху и пятнадцать пудов солдатских пуговиц и так ударили по врагу, что остались от него только рожки да ножки, как в сказке про козлика.

А в другой раз старый сержант рассказал о том, как он два танка противогазом уничтожил и верхом на коне подводную лодку потопил.

Рассказывал он, рассказывал, а как-то запнулся, сразу потухли веселые искорки в его глазах. Мы ждем, что же дальше будет, но вдруг слышим: храпит наш сержант.

Фекла Егоровна ему что-то под голову подложила.

Как раз в это время Александра Павловна с Вовкой вернулись. Александра Павловна сразу же сапоги с бронебойщика стянула. Он только улыбнулся во сне, чуть приподнял голову, посмотрел на всех, а потом удобнее вытянул ноги и снова заснул. А когда проснулся, вскочил, как по тревоге, но, узнав, что спал он совсем недолго, начал не торопясь разглаживать свои портянки и Александру Павловну благодарить. Он называл ее «землячкой» за то, что она, когда ездила на Камчатку работать на рыбные промыслы, Урал его проезжала.

А она называла сержанта по имени-отчеству — Петром Федотовичем.

Петр Федотович натянул сапоги, пристукнул каблуками и признался, словно по секрету:

— Грешен человек — люблю поспать, хотя это и смерть для молодого человека. А все потому, что во сне вижу мирную жизнь и с Марусенькой своей раз говариваю, поцеловала она меня в левую щечку и исчезла. Хорошая она у меня тетка.