— Здорово! — сказал Стахурский. — Ты, Абдильда, говоришь просто сердцем. И кто тебя научил?

— Он же и научил говорить мое сердце, — серьезно ответил Абдильда, — наш лучший друг. И пусть сердце говорит всегда!

Он снова наполнил стакан и обратился к Стахурскому:

— Теперь говори ты. Теперь твоя очередь.

— Выпьем за работу! — сказал Стахурский.

— А что ты делаешь после войны? — поинтересовался Абдильда.

— Я инженер, строю здания.

— О! — с завистью посмотрел на него Абдильда. — Какой ты счастливый!

Он вдруг отставил свой стакан и нахмурился. Тост был ему не по сердцу.

— Мне не за что пить, — угрюмо сказал он. — Вы работаете, а я должен сидеть и торговать.

— Но ты ведь на работе, Абдильда, — сказала Мария. — Это такая же работа, как другие.

— Не уговаривай меня! — рассердился Абдильда. — Я это знаю. Но я хотел бы делать большую работу, ту, которой научил меня первый друг. Я еще должен отблагодарить моего первого друга за себя и за весь мой народ. А какая у меня работа — сидеть около бочки и торговать вином?

— Ты торгуешь сам от себя? — спросил Стахурский.

— Нет!.. — обиделся Абдильда и сердито сверкнул глазами. — Разве мы за это воевали на землях Европы, товарищ майор? Я продаю колхозное вино. — Широким жестом он указал на взгорье, покрытое белопенным яблоневым цветом. — Это наши колхозные сады. Кроме яблок, мы разводим еще клубнику и малину. Когда у меня не стало руки и я уже не мог вернуться на завод, я попросился в свой род: мой род за эти годы организовался в колхоз, осел и посадил сады, — русские и этому нас научили. Меня приняли в колхоз и поручили работу по силам.

Он вдруг широко улыбнулся и взял свой стакан.

— Ладно, майор, давай выпьем за труд! Ты сказал хороший тост. Спасибо тебе!

Когда вино было выпито, Абдильда поставил свой стакан вверх донышком и сказал:

— А теперь, братья славяне, идите. Вам надо побыть вдвоем. Мы выпили за ваше обручение.

Мария и Стахурский поднялись. Им было хорошо с Абдильдой, но все же хотелось остаться вдвоем. И они благодарно взглянули на Абдильду.

Абдильда крепко пожал им руки и сказал:

— Через две недели уже будет свежая клубника. Приходите на наши плантации — попробуете клубнику, лучшую во всей Алма-Ате!

— Спасибо! — сказал Стахурский. — Но через несколько дней я уже уеду.

Мария подняла глаза на Стахурского.

— Разве ты так скоро едешь?

— У меня отпуск на десять дней. А потом я должен ехать с моими практикантами в Донбасс.

Мария опустила ресницы.

Абдильда сказал:

— За Донбасс мы воевали. Не печалься, девушка, ты же будешь его женой.

Мария и Стахурский пошли.

Мария тихо спросила:

— Ты в самом деле не можешь задержаться дольше?

— Ну, конечно, Мария, я ведь должен ехать со студентами.

Ей хотелось спросить: «А как же мы?» — но она не спросила. Его тоже мучил этот вопрос, но он не мог его додумать до конца. Они будут мужем и женой — только это было ясно сейчас.

— Какой хороший человек Абдильда, — сказала Мария, — и как он горюет, что стал инвалидом! Но он еще больше огорчен тем, что инвалидность не позволяет ему претворить в жизнь все то, чему он научился в мирном труде и в бою.

— Да, — ответил Стахурский, — мы никогда не забудем ни наших побед, ни наших неудач. Разве мы можем забыть, что гитлеровцы доходили до Волги? Мы это запомним так же, как то, что мы их гнали до Берлина. Но запомнить это — не значит записать в альбом на память и украсить трогательной виньеткой. Запомнить — это значит жить этим, проникнуться этим, дышать им в каждом поступке и в каждой мысли…

— Это верно!

Мария подняла глаза на Стахурского и сказала:

— Я люблю тебя, Микола!

Они уже вышли из парка и стояли среди улицы, больше похожей на просеку в лесу — кроны высоких карагачей, росших но обочинам дороги, сходились верхушками. Солнце пронизывало густую листву, и золотые блики дрожали на земле у них под ногами. Ручей Казачка звенел на одной высокой ноте.

— Я люблю тебя, Мария! — сказал и Стахурский.

Это и была их клятва.

И как после клятвы, они стояли торжественно молчаливые.

Они стояли у калитки той усадьбы, где жила Мария.

Вот они толкнут калитку, пройдут огород, войдут в дом — и это будет их дом. Они еще не говорили об этом.

— Идем, — просто сказала Мария и открыла калитку.

— Кто такой твой хозяин? Мне он показался одним из тех, которых война не коснулась.

— Он забавный, — сказала Мария. — Да бог с ним, мы идем не к нему, а, к себе.

Да. Они шли к себе. Вот они и об этом поговорили.

Калитка скрипнула, и сразу же залаял цепной пес.

— Индус! — крикнула Мария и побежала по тропинке вверх.

Индус подпрыгивал ей навстречу, становился на задние лапы, неожиданно высокий, выше человеческого роста, нетерпеливо приплясывал и радостно повизгивал. Когда Мария подбежала, он положил ей лапы на плечи и намеревался лизнуть в лицо.

На крыльцо выбежал хозяин.

— Мария Георгиевна, неужели вы?! Все хорошо? Если бы вы знали, как я беспокоился за вас и как я рад!

Подошел Стахурский, и хозяин увидел его. В его глазах мелькнула неуверенность, но сразу же исчезла.

— Ах, это вы! Теперь я все понимаю! Вы приехали и освободили ее?

— Нет, — холодно ответил Стахурский, — в этом не было надобности, и вы либо сказали мне неправду, либо с испуга переложили в кутью меду.

— Дегтю! — захохотал хозяин. — Тогда уже дегтю!

Он вдруг дико крикнул, как покрикивают, вероятно, ковбои, на всем скаку забрасывая лассо на шею мустанга, или записные танцоры, выкидывая головоломное антраша:

— Бабуня! Мамуня! Клеопатра! Режьте кур! Наливайте вина! Мы будем справлять той!

Горланя изо всех сил, поднимая шум на всю улицу, он пристально вглядывался Марии в лицо, как бы ища в нем то, о чем ему ничего не было сказано.

— Спасибо, не надо! — закричала Мария, вырываясь из объятий Индуса. — Мы только что с тоя.

— Нет, нет! И не отказывайтесь! — закричал хозяин. — Мы должны отпраздновать ваше освобождение.

— Я же вам сказал, что некого было освобождать, — недовольно произнес Стахурский, — нечего и праздновать.

Хозяин отвел глаза в сторону.

— У нас в управлении думали так, раз Мария Георгиевна два дня не приходила домой… ведь шпионы украли у нее документы. И когда меня спрашивает незнакомый человек…

— Это мой муж, — сказала Мария.

— А! — сказал хозяин. — Индус, куш! — И сразу же скрыл свое замешательство за новым взрывом крика: — Бабуня, Мамуня! Клеопатра! Режьте барана! Мы будем справлять свадебный той! К нам приехал поезд с молодыми! — Он набросился на Марию: — Ай-ай-ай! И вы это скрывали! Вот вы какая с вашими друзьями! Бабуня! Налейте вина из той бочки, что в погребе! Позапрошлогоднего! — Он бросился к дому. — Пойду сам устраивать пир, с этими бабами разве будешь спокойным! Даю вам час на устройство семейных дел. Через час наша семья будет иметь честь принимать вашу!

И он скрылся за дверью в кухню.

Мария, беспомощно улыбаясь, смотрела на Стахурского. Стахурский досадливо пожал плечами.

Потом Мария толкнула дверь налево, и они переступили порог.

В комнате было два окна, стояла кровать, застланная серым солдатским одеялом, клетчатая плахта на стене, стол, два стула и этажерка с книгами. Пол был из некрашеных досок, пахнущих смолой.

Стахурский остановился взволнованный. Сколько раз он представлял себе эту комнату! Как порывался очутиться в ней и увидеть Марию!

— Надо было что-то сказать — важное и значительное, но он не знал, что.

— Отвернись, — попросила Мария, — я должна переодеться.

Стахурский отвернулся и смотрел в окно.

Тихо шуршало платье позади — Мария переодевалась. Тихо было в комнате и на улице за окнами, только за двумя дверями на кухне что-то рубили секачом, что-то терли в макитре, что-то ошпаривали кипятком. Хозяин дома готовил свадебный пир.

— Как ты попала на эту квартиру? — спросил Стахурский.