Она засмеялась своим заразительным смехом, и Стахурский тоже не мог удержать улыбки.

— Не понимаю, как ты все это успеваешь.

— О Стахурский! Ты и не представляешь себе, как огромна человеческая мирная жизнь! День кажется таким коротким, но сколько можно успеть сделать в течение одного дня, когда нет войны! Ты же знаешь, я окончила университет как раз в сорок первом году и не успела начать работу по своей профессии. Теперь, чтобы возобновить все в памяти, я принялась перечитывать старые лекции и учебники. — Она снова засмеялась. — Я перечитывала все подряд по программе факультета. Я зачитывалась физической географией, описаниями атмо-гидро-био- и баросферы как увлекательным романом. А над картографией просиживала ночи напролет. Я засматривалась на географические карты, как на шедевры знаменитых художников. Ты же знаешь, картография — мое излюбленное дело и моя профессия!

Стахурский зачарованно смотрел на Марию. Жизнь, казалось, излучалась из каждой клеточки ее существа, и он ощущал ее как благодатный теплый дождь весенней порой.

— А помнишь… — начал было Стахурский, но глаза Марии блеснули лукавством.

— У нас впереди целая жизнь, можешь не говорить еще «а помнишь…»

— Я не о том, — грустно сказал Стахурский. — Я не собираюсь вспоминать случаи из нашей военной жизни. Я говорю о другом: как мы мечтали во время войны о мире, который наступит после победы.

— Стахурский, — укоризненно промолвила Мария, — разве это не ты сказал на митинге в Словакии, когда наш партизанский отряд соединился с Советской Армией: «Будем готовы к тому, что после войны во многих странах будут волнения, будет еще немало споров между государствами и международных несправедливостей»?

— Я это говорил, — подтвердил Стахурский, — и так оно есть. И этого я не боюсь. Но можешь ли ты забыть Никиту Петрова, когда он под Деражней закрыл тебя своим телом и был сражен пулей в лоб? — Мария побледнела, но Стахурский был неумолим. — А могу ли я забыть, как тогда, под Сороками, мы пошли с фланга — Матвейчук, Полоз, Власов, Иртель, Акоп, Душман и я? Они все остались там, на земле, мертвые, пробился я один. А от Душмана даже не осталось ничего! Мина накрыла его и разорвала в клочья. Какой подвиг должны мы совершить в память тех, которые погибли?

Стахурский умолк. Молчала Мария. Она протянула руку через стол и положила ее на стиснутый кулак Стахурского.

— Микола, — тихо сказала она, — то, что ты сказал, свято. Но сдержи себя. Это нужно для подвига, о котором ты говоришь. — Она вдруг вся прониклась нежностью и добротой: — Бедный, ты так страшно перемерз тогда, в те морозные ночи в Карпатах. Тебе сейчас так нужны ласка и тепло.

Стахурский строго сказал:

— Я люблю сдержанные и суровые отношения между людьми.

— Все равно я без тебя не могу! — воскликнула Мария.

Они засмеялись оба.

— Где ты думаешь остановиться? — спросила Мария.

Стахурский взглянул на нее несколько растерянно.

— Не знаю. Я еще об этом как следует не подумал. Смотреть на развалины нашего дома нет никакого желания. Может, пойти в комендатуру? Очевидно, есть общежитие для демобилизованных.

— Ты можешь пока оставить рюкзак у меня.

— Чудесно. Где ты живешь?

Они поднялись.

— Я живу в гостинице «Красный Киев». Помнишь?

— Еще бы!

Они направились к выходу.

Переступив порог, Стахурский остановился. Привокзальная площадь была запружена людьми — одни спешили на вокзал, другие расходились по прилегающим улицам; сновали мальчишки с ручными тележками, подкатывали и уезжали автомобили, несколько трамвайных вагонов с окнами, еще забитыми фанерой, сгрудились посреди площади, аварийная автомашина с вышкой стояла слева — на ее мостике два подростка в синих спецовках натягивали троллейбусный провод. Слева, внизу, за виадуком, маячили длинные цехи завода; справа виднелась окутанная густыми клубами пара электростанция, а прямо спускалась и сразу же делала крутой подъем широкая и ровная Безаковская улица. И как раньше, как всегда, по обеим сторонам улицы громоздились, налезая один на другой, киевские кирпичные здания неповторимого, нигде больше не встречавшегося желтого цвета. Киевские дома! Сколько раз за эти четыре года Стахурский видел их во сне!

Мария шагнула вперед, а он все еще стоял.

Боже мой! Сколько он мечтал об этой минуте, сколько ждал ее — минуту возвращения в родной дом и первого свидания с родным городом! Мечтал еще тогда, в дни подполья, в партизанском отряде, потом в частях на фронте, проходя с боями по странам Европы и освобождая ее города. Вступая в любой освобожденный город, он всегда внутренним взором видел Киев — вот такой же, в кронах каштанов, с желтыми громадами домов. И он видел его со всех возможных точек наблюдения: если входил в город с вокзала, то пред ним вставал Киев так, как сейчас; если входил из степи, то Киев видел у Брест-Литовского шоссе; если вступал с гор, то видел его с Владимирской горки; если вступал из долины, то — с Труханова заречья…

Тысячи раз видел Стахурский эти дома, они были такими знакомыми. Но вот он снова увидел их — и каждый из них глядел на него не просто как волнующее воспоминание о прошлом, а как неизвестное будущее. Такого чувства ему еще не приходилось переживать, разве только в раннем детстве, когда он поутру спросонья щурился от ослепительных солнечных лучей и новый день входил в его детскую душу как нечаянная радость, как предчувствие неизведанного, но верного счастья.

Мария просунула ладонь в тонкой перчатке под руку Стахурского.

— Пойдем?

Они пошли.

Они пошли пешком, не обратив внимания на зазывания шоферов, отказавшись от услуг носильщиков и тачечников.

Стахурский закинул рюкзак за спину, Мария взяла его шинель — она казалась невероятно тяжелой в это знойное, полуденное время. Но они пошли пешком. Ведь они прошли пешком половину Европы, входили в чужие города с полной выкладкой, автоматом и четырьмя запасными дисками, — и в родной город Стахурский тоже хотел войти только пешком, как воин в походном порядке. Они миновали Безаковскую; справа зеленели густые заросли Ботанического сада, слегка тронутые первой осенней желтизной. Прошли по бульвару Шевченко — стройные тополя двумя рядами шли им навстречу и следовали за ними по пятам. Затем повернули на Владимирскую — каштаны закрыли их своей исполинской тенью. И все время они молчали, ибо беспрестанно говорили их сердца и волнение лишило их речи.

В гостинице «Красный Киев» Мария занимала маленький номерок на пятом этаже. Следы военных разрушений и гитлеровского грабежа были еще и тут, в единственной уцелевшей городской гостинице. В четырех этажах только закончили ремонт — все было залито известкой и пахло олифой, но коридор пятого этажа выглядел еще очень непривлекательно. В комнате на стенах пестрели желто-бурые разводы, а в окне не хватало двух стекол, и ветер свободно шелестел газетой, которой был застлан стол. Не было в комнате и обычной гостиничной обстановки: стояла простая железная койка, стул да некрашеный стол, а в углу жестяной умывальник — водопровод еще не подавал воды на пятый этаж. Шкафа в комнате тоже не было; на гвоздях, вбитых в стену, прикрытые газетами, висели платья Марии — красное, зеленое и синее. Чемодан ее стоял в углу.

Стахурский бросил рюкзак на чемодан и тотчас же вышел на узкий длинный балкон, тянущийся вдоль всего этажа: двери всех номеров выходили на него. Стахурский оперся на перила и взглянул сначала налево, где в конце Владимирской улицы высился Софийский собор, потом направо, в сторону Золотых ворот. Улица почти не была разрушена, и после тех развалин, что он насмотрелся по дороге, это казалось неожиданным подарком.

Мария тоже вышла на балкон и стала рядом, положив Стахурскому руку на плечо.

— Хочешь, — сказала она, — приведи себя в порядок и пойдем осматривать город.

— Нет, — ответил Стахурский, — потом, позже, вечером.

— Ладно, — согласилась Мария. — Ты устал?

Он не устал, и ему не терпелось поскорее побежать по давно знакомым, четыре года не виденным улицам, заглянуть в каждый уголок, не упустить ни одной мелочи. Но он сдерживал себя, словно боялся свидания с родным городом.