Они скрутили цыгарки. Потом Мария сказала:

— Расскажите же толком, что произошло. Можно? Имейте в виду, что я кандидат партии с понедельника.

Это прозвучало как-то по-детски, и Стахурский невольно рассмеялся.

— С понедельника? То есть аж пятый день? Но ведь ты в отряде совсем недавно, а поручители должны тебя знать по совместной работе не меньше чем год?

Мария нахмурилась, щеки ее залил румянец, она смутилась и рассердилась на себя за это, а замечание Стахурского ее обидело.

— Что ж такого? В отряде нашлись товарищи, которые знают меня по работе несколько лет.

— Ну, не сердись, — примирительно сказал Стахурский. — Прости, я не хотел тебя обидеть. Мне не пришло в голову, что так может быть.

И он коротко рассказал о том задании, которое имела группа на строительстве железнодорожной ветки, про разговор с Клейнмихелем, про все его ловушки и выверты, про арест, поступок Пахола и бегство сюда.

Пахол лежал лицом вниз — он поднимал голову только для того, чтобы затянуться цыгаркой и выпустить дым. Мария облокотилась на землю и повернулась к Стахурскому всем телом, насколько тут вообще можно было повернуться. Ее лицо пылало от возбуждения и ежеминутно менялось, то бледнело, то снова пылало, а глаза то темнели, то светлели — у них была такая странная особенность делаться то совсем темными, то совсем светлыми.

— Какой страшный провокатор! — прошептала она, услышав, что Клейнмихель выдавал себя за агента английской разведки. — А может, он и в самом деле агент?

— Не думаю. Хотя не исключено, что он двусторонний агент.

— Что такое двусторонний агент?

— Разведчик, который работает на два государства.

— Что вы?! Разве есть такие?

— О! — нахмурившись, сказал Стахурский. — Англия и Америка воюют против Германии, а не против фашизма. Против Германии они воюют, но против нас они с фашистами заодно. Их шпионы, конечно, так и действуют, стараясь подорвать наши силы.

Известие о предполагающемся приезде Гитлера ошеломило Марию. Она некоторое время даже не могла вымолвить ни слова. Потом прошептала, замирая:

— Неужели правда?

— Кто его знает! Может быть, только хитроумная провокация Клейнмихеля.

Мария не находила слов:

— Понимаете… ведь мы могли б его убить. Если бы это была правда…

— Да! — усмехнулся Стахурский. — Можно сказать, что Гитлер был бы для нас дорогим гостем.

Пахол вдруг поднял голову и заговорил:

— Если бы мне убить Гитлера, я бы, с вашего позволения, считал, что не только я, а весь мой род с деда-прадеда не зря прожил на свете. Мне бы один раз повести его машину, и от него не осталось бы мокрого места.

Он произнес это так, что Мария даже зажмурилась. Такой силы ненависть была в словах этого тихого человека.

— У нас в Мукачеве, — снова заговорил Пахол, — до войны, когда еще мадьяры захватили Закарпатье, все чехи выехали, и я остался, пожалуй последний, и мне не давали работы, потому что я чех. Но потом, когда пришли гитлеровцы, дело было поставлено так: продайся Гитлеру и сразу получишь работу. Вот тогда я впервые подумал: «Нет, этому лютому псу я могу сказать только: «Тодт!» — и опять остался без работы. Но я сказал это только себе и никому больше. — Он вдруг смутился. — Вы не поверите, что пожелать кому-нибудь смерти для меня тогда было еще страшнее, чем попасть в тюрьму или в концентрационный лагерь. Меня с детства учили, что это самый большой грех. Теперь я знаю, что грех — это совсем другое. Я убил пятерых фашистов, и будет грех, если я не убью шестого.

— Ваша семья в Мукачеве? — спросил Стахурский.

Пахол помолчал.

— В Мукачеве, — сказал он после паузы, — была в Мукачеве, когда меня погнали на работу в Германию. У меня жена и двое детей, — закончил он тихо.

Он снова лег лицом вниз. Стахурский и Мария молчали.

Потом Пахол поднял голову и промолвил тиха и тоскливо:

— А может, они все-таки живы…

— Конечно, живы, — сказала Мария. — Не надо черных мыслей.

— Надо верить, что живы, — сказал и Стахурский.

Вздохнув, Пахол продолжал:

— Буду верить. Иначе и жить не для чего… Хотя у меня есть еще один родной человек, один товарищ — девушка, — грустно добавил он, — которая и направила меня на настоящую дорогу. Я хотел бы быть вместе с семьей… Но я слоняюсь по земле, гоняю машины и убиваю гитлеровских офицеров. Страх, что натворила с людьми война.

— А для чего вы это делаете? — спросил Стахурский.

— Что, прошу вас? — не понял Пахол.

— Для чего вы убиваете гитлеровцев?

— Прошу прощения, — смутился Пахол, — но я не понимаю вашего вопроса. Надо уничтожать наци или умирать самому. А теперь я не боюсь, если и мне придется умереть, потому что, если живы мои дети и жена, о них позаботятся.

— Кто? — спросила Мария.

Пахол помолчал.

— Она же, та советская девушка из Харькова.

— Из Харькова? — обрадовалась Мария. — Вы были в Харькове?

— Я там служил в хозяйственной команде. И стоял в ее квартире. Она и научила меня сбросить моего шефа-фашиста с машиной под откос, а если я погибну, обещала позаботиться о жене и детях после войны. Она сказала, что если и она погибнет, позаботится тот, кто ее любит. А если и он погибнет, позаботится ваше государство, Советский Союз.

— Как зовут эту девушку? — заинтересовалась Мария. — Может, я ее знаю. Я тоже харьковчанка.

— В самом деле? — обрадовался Пахол. — Это мне очень приятно. Я никогда не забуду Харькова. С вашего позволения, ее зовут Ольга. Она живет на Юмовской улице, в доме номер одиннадцать, квартира сорок.

— Не знаю, — разочарованно промолвила Мария, ей так хотелось узнать эту девушку. — А где она работала?

Пахол улыбнулся.

— У вас, советских людей, когда интересуются незнакомым человеком, то прежде всего спрашивают: «А где он работает?» А у нас спрашивают: «Сколько у него капитала?» У вас, в Советском Союзе, наверно, было очень хорошо до войны.

— Вы не коммунист? — спросила Мария.

— Нет.

— И не социал-демократ? — спросил Стахурский.

— Нет. У нас в Мукачеве всего тридцать тысяч жителей и до войны было тридцать шесть партий. Но я вообще против партий. Ведь наци — тоже партия. Их надо уничтожить всех, вместе с их партией.

Стахурский улыбнулся.

— Очень хорошо, Ян, что у вас такая ненависть к фашистам. Но дело не только в том, чтобы уничтожить фашистов. Дело в том, чтобы их больше никогда не было. Надо так устроить жизнь на земле, чтобы фашизм больше никогда не мог возникнуть.

— Так точно говорила и панна Ольга в Харькове, — согласился Пахол. — И очевидно, так оно и есть. Вы, советские люди, все умеете видеть, все понимаете. Панна Ольга сказала мне тогда: «Начните, Ян, хотя бы с того, что сбросьте машину вашего шефа под откос».

— Она была подпольщица, эта Ольга? — спросила Мария.

— Нет, просто девушка.

— Коммунистка?

— Она была просто советской девушкой.

— Где ж она теперь?

— В Харькове, если не умерла с голоду или не попала в рабство в Германию. Она мне сказала: «Сбросьте шефа с машиной под откос», — упрямо повторил Пахол, — и я сбросил уже пятерых. И теперь надо сбросить шестого. Вот отдохну немного, с вашего позволения, пойду на станцию и объявлюсь коменданту: «Ян Пахол, отстал от эшелона, прошу направить меня вдогонку…»

— Нет, Ян, — сказал Стахурский, — теперь если и придется вам итти к коменданту и попроситься снова в часть, то вы это сделаете по поручению подпольной организации и в ее интересах.

Пахол помолчал немного, словно ждал, что еще скажет Стахурский, потом покорно промолвил:

— Хорошо.

Но сразу же прибавил:

— Только я не могу итти в бой. Я хромой, мне тяжело бежать в цепи. Я могу убивать только один-на-один, так, как я это делаю.

Стахурский улыбнулся:

— Хорошо, Ян. Мы это примем во внимание. — Потом прибавил: — Ваша Ольга — хорошая девушка.

— Хорошая! — подтвердил Пахол. — Таких умных, хороших девушек, как у вас, нет нигде на свете. — Он повернулся к Марии: — Вы тоже хорошая.