— Только мистеру Питерсону, — уточнил я. — Он курил марихуану с шестьдесят пятого года. По доброй воле, а не по моему принуждению. Я никому ее не продавал. Да и выращивать начал только тогда, когда он заболел и не мог больше сам ухаживать за посевами.
— Вот видите?! — обрадовалась мама. — Трава не предназначалась ни для личного потребления, ни для продажи. Не знаю, что вы тут собрались повесить на моего сына, инспектор, но ваши поползновения смехотворны. Я забираю его домой. Понадобится вам с ним еще раз побеседовать, я его лично сюда привезу. А сейчас мы уходим. Если попытаетесь нас остановить, вам придется арестовать обоих. А когда нас выпустят, я напишу на вас жалобу — да такую, что вам не поздоровится. Будет большой удачей, если вас после этого не выгонят с работы. Ваше поведение недопустимо. Вам должно быть стыдно. Лекс, идем.
Я встал и вышел из комнаты следом за матерью. Инспекторы не решились нас остановить. Кажется, старший инспектор Эре что-то пробурчал нам в спину, но я его не расслышал.
Когда мы сели в машину, небо начинало светлеть. Пока мы ехали на восток, я все рассказал матери. Я постарался объяснить ей, почему я сделал то, что сделал, но она, похоже, и так уже все поняла. Ее интересовали подробности. Когда я закончил рассказ, она выразила недовольство только одним — тем, что я не посвятил ее в нашу затею раньше.
— Я боялся, что ты меня не отпустишь, — признался я.
— Я бы тебя отпустила, — ответила она. — Ты уже взрослый. Я больше не вправе вмешиваться в твои дела.
— В полицейском участке ты говорила совсем другое, — заметил я. — Что мне «всего» семнадцать лет.
— Я же твоя мать, — улыбнулась она. — Я хотела любой ценой вытащить тебя оттуда. Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, — ответил я. — Ну, то есть мне, конечно, очень грустно, но не беспросветно, если ты понимаешь, о чем я. Если бы время вернулось назад, я поступил бы точно так же. А полиции я не боюсь. Даже если они на всю жизнь упрячут меня за решетку, это неважно. Я считаю, что я все сделал правильно.
— Я тоже так считаю, — отозвалась мама.
Ну вот, собственно, и все. Я могу рассказать, что происходило в следующие несколько месяцев, как шло расследование моего дела, какие теплые письма я получал от самых разных людей — и незнакомых и, конечно, знакомых, — включая доктора Эндерби, доктора Уэйр и герра Шефера, и, наоборот, каких я наслушался проклятий, суливших вечные муки моей заблудшей душе. Но это все детали. Расследование, начатое так громко, закончилось пшиком: месяца через четыре, после того как газеты потеряли ко мне всякий интерес, а я съездил на несколько повторных допросов, дело просто закрыли. Очевидно, общественность не так уж мечтала видеть меня наказанным за то, что я помог другому человеку умереть. Мне вынесли предупреждение за транспортировку и производство с вероятной целью сбыта наркотических веществ. Но доктор Уэйр сказала, что оно никоим образом не помешает мне поступить в хороший университет и стать физиком-теоретиком.
Жаль, конечно, что пришлось столько времени потратить на эту суету. Все могло бы закончиться за пару недель. Если бы не завещание. С ним возникли сложности, которых я никак не мог предвидеть. И это последнее, о чем, пожалуй, стоит рассказать.
Почему-то мне не приходило в голову, что мистер Питерсон оставит завещание. Я даже не знал, что у него есть личный адвокат, пока в одной маленькой опрятной конторе в Уэллсе не познакомился с этой дамой. До встречи с ней я понятия не имел о содержании документа. О том, что он вообще существует, я узнал в полиции: они сумели получить копию, указав сначала, что завещание «потенциально полезно», а позже — «критически необходимо» для расследования.
Как оказалось, в завещании числились всего два наследника, главным из которых был я. Полиция сочла, что это могло послужить мотивом для убийства, и эта версия занимала их куда больше, чем правда, которую я изложил им в мельчайших подробностях. Я пытался обратить их внимание на тот факт, что завещание могло послужить мотивом только в том случае, если бы я знал о нем заранее, так что в этой гипотезе нарушена причинно-следственная связь. Однако им этот аргумент показался неубедительным. К счастью, мой адвокат объяснил, что я не обязан доказывать свою невиновность, — это они обязаны искать доказательства моей вины.
— Но какие же тут могут быть доказательства? — не понял я.
Адвокат пожал плечами:
— Только если вы сами в чем-нибудь признаетесь.
— А если я признаюсь, что мой папа — Папа Римский? Это что, сразу станет правдой?
Адвокат высоко оценил мое сравнение, но сказал, что пока расследование не закончится, лучше так не шутить, поскольку у закона нет чувства юмора.
Текст завещания я увидел в день своего восемнадцатилетия. Лишь тогда я понял, какого признания ждала от меня полиция. Помню, мама с Элли пришли меня морально поддержать. Было солнечное утро пятницы, день осеннего равноденствия, он же — день, когда мать в третий раз на моей памяти решила не открывать салон.
Завещание, написанное жутким юридическим языком, по сути оказалось довольно простым. К нему прилагалось письмо, которое мистер Питерсон просил адвоката вручить лично мне в руки. Вот оно:
Дорогой Алекс!
Раз ты это читаешь, значит, все прошло по плану и я покинул мир живых, как собирался. Странно это писать, поскольку я дышу и мыслю, и сердце бьется; за окном чудесное весеннее утро, и никаких симптомов болезни я не ощущаю — если, конечно, не считать, что пишу вслепую. Похоже, мой мозг решил сделать паузу и прекратить разлагаться, пока я пишу тебе письмо. Как, по-твоему, что на этот счет думает наука?
Ладно, к делу.
Я пишу это, зная, что скоро умру, но не знаю, сколько мне осталось. Надеюсь, что еще несколько месяцев у меня есть. В такие приятные дни это кажется не таким уж фантастичным. Мне хочется растянуть эту жизнь, насколько возможно, а не покончить с ней как можно скорее, и за это я благодарен тебе. Пожалуйста, помни об этом. И еще одно: а никогда не был верующим человеком, но в тебя я верю. У тебя все будет хорошо.
Не многим живым существам в нашем мире доводится умереть спокойно и безболезненно. Вселенная этого не предусматривает, что известно нам обоим, безболезненная смерть — редкая привилегия, и мне чертовски повезло, что я могу умереть как хочу, а не как придется.
Не бойся, я больше не буду тянуть всякую заумную резину. Просто я хочу, чтобы ты знал: я умер довольным жизнью, хотя всего несколько лет, даже несколько месяцев назад такая перспектива казалась мне невероятней. Все никак не перейду к сути. Я оставил распоряжения своему адвокату. Она знает, что делать с моей «недвижимостью» после моей смерти. Смешное слово — «недвижимость». Можно подумать, у меня хоромы.
Когда я умру, адвокат свяжется с агентом по недвижимости, который займется продажей моего дома. В общей сложности тебе достанется 50 тысяч фунтов стерлингов. Остальное отойдет «Эмнести Интернэшнл» — уверен, ты не обидишься.
Насколько я понимаю, в наши дни 50 тысяч достаточно, чтобы получить хорошее образование где угодно, даже в Лондоне. Это условие моего завещания: потрать эти 50 тысяч на учебу. Зарабатывание денег отнимает время, а если ты хочешь развивать теорию всего, то отвлекаться нельзя. Вот что я тебе завещаю — время.
Признаюсь, я не слишком расстроен тем, что покидаю Вселенную, так и не узнав, удастся ли тебе постигнуть законы ее устройства. Подозреваю, что последний ответ окажется какой-нибудь скучной математический формулой. Хотя тебя-то она наверняка приведет в восторг.
И напоследок: спасибо, Алекс. Надеюсь, твоя мать смогла нас понять и простила меня за то, что втянул тебя во все это. Еще я надеюсь, что ты не влип в историю с полицией. Мы десять раз это обсуждали, и, кажется, сложностей возникнуть не должно. Раз нет жертвы, то нет и преступления — так говорит здравый смысл. Но я все равно за тебя беспокоюсь.
Потому что, как ты знаешь из человеческой истории, здравый смысл цениться в целом не очень высоко.
На этом прощаюсь с тобой.
Твой друг
Айзек
