Как раз это я понимал очень хорошо. Я в ответ предложил Софи Хэйнс открыть страницу 159 «Завтрака для чемпионов», где Курт Воннегут примерно о том же размышляет после встречи с гремучей змеей.
«Создатель вселенной приделал погремушку на хвост этой змее. Кроме того, Создатель сделал ей передние зубы, похожие на шприцы, наполненные смертельным ядом. Трудно мне иногда понять Создателя вселенной».[5]
После того разговора я был уверен, что Софи в наш клуб привлекло именно слово «светская». Она была то, что называется «светский гуманист», то есть считала Бога, дьявола, рай и ад выдумками, но полагала, что это не отменяет возможности (скорее наоборот) существования этического кодекса, основанного на общечеловеческих ценностях и рациональном знании, а не мифологии и суевериях. Курт Воннегут тоже был светским гуманистом, как, впрочем, и я, хоть я и не подозревал об этом до похорон пса мистера Питерсона. Я просто не знал, кто я — в отличие от Софи Хэйнс, бывшей христианки, сознательно отказавшейся от веры в Бога в 22 года, когда она прямо в свой день рождения угодила в больницу с аппендицитом. Человеческий аппендикс — такая штука, которую здравомыслящий, добрый и умелый дизайнер не стал бы проектировать.
Приближалось открытие клуба, но многие детали оставались непроясненными. Например, мы договорились, что прочтем всего Курта Воннегута — четырнадцать книг за четырнадцать месяцев, — но в каком порядке? Эта в общем-то пустяковая проблема ставила меня в тупик. Поначалу я планировал придерживаться хронологии создания романов и двигаться от «Механического пианино» к «Времетрясению». Но потом сообразил, что начинать знакомство с Воннегутом с «Механического пианино» вряд ли разумно: роман написан в традиционной манере, у него довольно запутанный сюжет, в нем масса описаний, но мало юмора и авторских отступлений. Одним словом, вещь для Воннегута не совсем типичная.
В конце концов я решил, что лучше всего выбирать очередную книгу более или менее случайно. Воннегут наверняка одобрил бы такой подход. В то же самое время отказ от хронологического порядка не означал, что чтение может стать беспорядочным, — какая-то логика должна была присутствовать. Я взял четырнадцать листков и на каждом написал название романа, а потом полчаса тасовал их и перекладывал, стараясь выстроить в идеальной последовательности с учетом содержания, формы и характера персонажей.
Можно подумать, ты не книжный клуб организуешь, а пишешь докторскую диссертацию, заметил мистер Питерсон, но ничего конструктивного не предложил. Это мой проект, значит, мне и решать, как его запускать. Тут я малость испугался. Наверное, кому-то покажется глупым, но до тех пор я почему-то не задумывался, что моя затея — это «проект» и что я должен его «запустить». Я думал, что он сам запустится, а мое дело — дать ему начальный толчок, после чего он заживет своей жизнью. Как выяснилось, ничего подобного. Чтобы клуб не развалился после первого же заседания, следовало продумать структуру нашей деятельности на много месяцев вперед. Иными словами, разработать стратегию.
Однажды утром, после долгой медитации, меня осенило. Это была простая мысль, возникшая как бы сама собой. Рассылая по мейлу первое письмо членам клуба, я ее изложил. Пусть каждый в процессе чтения первого романа выписывает особенно понравившиеся предложения или даже абзацы, чтобы потом выбрать из них один и принести на заседание клуба. Отличный план, сказал я себе, ведь Воннегут так и просится на цитаты. А нам это дало бы сразу девять тем для обсуждения.
Девять — по числу членов клуба.
Последним к нам присоединился Грегори Эдельман: записался, прочитав объявление в библиотеке. Сначала он заинтересовался приглашением в Пудинг-клуб, собиравший, как и следует из его названия, любителей пудингов для обмена новыми рецептами. Но потом внимание Грега привлекло мое объявление — что неудивительно, учитывая его нестандартный размер и обилие вопросительных знаков.
Грегори Эдельману было тридцать два года. На жизнь он зарабатывал тем, что писал для разных изданий статьи на кулинарные темы. То есть ходил по ресторанам, а потом описывал свои впечатления. Грег успел обойти все заведения в Западной Англии, добравшись до самого Эксетера. К сожалению, у него был довольно серьезный для ресторанного критика недостаток: он не умел критиковать. Мама когда-то внушила ему, что говорить про других гадости некрасиво: не можешь похвалить, промолчи. Она же объяснила ему, что пока в мире голодают миллионы людей, привередничать в еде не годится. При подобном раскладе оставалось только недоумевать, зачем Грегори Эдельман выбрал себе такую профессию.
Впрочем, догадаться, что еда в том или ином ресторане ему не понравилась, по его статье было проще простого: если большую ее часть он посвящал описанию интерьера, месту расположения или удобствам парковки, значит, накормили его отвратно. Чтобы выходить из положения, Грег разработал собственную систему рейтинга, основанную на десятибалльной шкале, при этом ниже пяти баллов не ставил никому. Его пятерка на самом деле равнялась единице. Если бы он поставил ресторану четыре балла, это означало бы, что питаться в нем опасно для жизни.
Грегори Эдельман одевался исключительно опрятно, отличался плавностью движений и манерностью поведения. По мнению мистера Питерсона, он был «голубее небесной сини». Может, и правда. Как вы уже знаете, мои познания на этот счет сильно искажены школьными мифами о педиках, так что «гей-радар» из меня никакой.
Должен вам признаться, что это очень странное ощущение — видеть, как нечто, возникшее сперва в твоем воображении, воплощается в жизнь и становится реальностью. В то первое воскресенье октября, сидя в гостиной мистера Питерсона, освещенной неярким утренним солнцем, я испытал чувство глубокого удовлетворения — как изобретатель, наблюдающий за работой придуманного им механизма. Мы расставили два дивана и четыре стула так, чтобы образовалось два полукруга — один напротив другого. На раскладном столе (мне пришлось стереть с него многолетнюю пыль) желающих ждали чай, кофе и диетическая кола. Собравшиеся непринужденно болтали. Доктор Эндерби о чем-то увлеченно беседовал с Софи Хэйнс, а Фиона Фиттон, сияя всеми своими «лучиками», смеялась над шуткой Барбары Блессид. Миссис Гриффит напекла овсяного печенья и как раз освобождала блюдо от фольги.
Я стоял чуть в стороне и держал в руках свой камень. Холодный и плотный кусок астероида возрастом четыре с половиной миллиона лет придавал мне уверенности, служа напоминанием, что в мире есть вещи значительно важнее и интереснее меня. Мистер Питерсон держался рядом. Выражение легкого недоумения, не сходившее с его лица в первые полчаса, вскоре сменилось привычной чуть насмешливой гримасой. Судя по всему, он до последней минуты не верил, что кто-нибудь придет, и когда в дверь постучали, немало удивился. Позже мистер Питерсон признался: он и представить себе не мог, что книжным клубом для посвященных заинтересуется столько народу. Их, должно быть, убедила моя непосредственность, считал он. Непосредственность иногда будит в людях настоящий энтузиазм. Я еще долго потом не мог понять, что именно он имел в виду.
На протяжении тринадцати месяцев светская церковь Курта Воннегута собиралась тринадцать раз, но о первой и двенадцати последующих встречах мне нечего особенно рассказывать. Интерес представляет только четырнадцатая. Вы поймете почему. Но об этом позже. Пока же просто скажу, что наш клуб вполне удачно стартовал. Спустя несколько минут после прихода последнего гостя мистер Питерсон трижды стукнул тростью об пол, и шум из гостиной улетучился — так уходит в вытяжку дымок. Я поблагодарил всех, кто пришел. Раньше я никогда не выступал перед публикой, но с удивлением обнаружил, что ни капли не нервничаю. Я чувствовал себя среди своих.
