Все это было правдой. Но далеко не полной.

Дом мистера Питерсона оказался совсем не таким запыленным и захламленным, как я ожидал. Внутри царили чистота и порядок; в гостиной, несмотря на пасмурный день, было светло благодаря большому окну, выходившему в сад. На стенах висели картины, высокие стеллажи пестрели книжными переплетами, а на полу лежала огромная подушка, на которой дремал хозяйский пес. Когда я зашел в комнату, он поднял морду, шумно потянул воздух и снова закрыл глаза. Пес был совсем дряхлый и почти все время спал. Позже я узнал, что мистер Питерсон года два назад взял его, потерявшего в драке пол-уха, из приюта и нарек Куртом Воннегутом Младшим (сокращенно Курт) в честь своего любимого писателя, скончавшегося за десять дней до того. Хозяина не смутило, что пес немолод; старики неприхотливы, рассудил он, Курт не нуждается ни в дрессировке, ни в долгих прогулках; все, что ему требуется для счастья, — тепло и мягкая подстилка. Я спросил, какой он породы, и мистер Питерсон ответил, что порода называется «барбос».

В нескольких метрах от барбоса я обнаружил то, чего никак не ожидал увидеть в этом доме: новехонький компьютер с большим плоским монитором. Когда мистер Питерсон говорил про «печатать письма», я думал, что он имеет в виду допотопную пишущую машинку. В первый раз попадая к человеку в дом, никогда нельзя знать заранее, каким он окажется и что за вещи ты в нем увидишь, тем более — какое у этого человека хобби.

Хобби у мистера Питерсона было такое: он писал письма политикам и заключенным. И даже состоял в эпистолярном клубе. Члены клуба платили ежемесячные взносы, и за это им присылали клубный журнал со списком имен и адресов разных деятелей, которым можно было написать, хотя и без особой надежды на ответ. Политики — народ занятой, и вступать в частную переписку с незнакомыми людьми им некогда или не хочется. Зато заключенные очень любят получать письма, правда, довольно часто им запрещено на них отвечать. Клуб, в котором состоял мистер Питерсон, назывался «Эмнести Интернешнл».

Поначалу я сомневался, что переписка с преступниками покажется маме достаточно поучительным для меня занятием, но мистер Питерсон, у которого явно были не все дома, уверил меня, что так оно и есть. Что большинство заключенных, которым мы будем писать, по совести, вообще не должны сидеть в тюрьме. Это хорошие люди, которых бросили за решетку и лишили базовых человеческих прав. Закон не позволил им действовать в соответствии со своими убеждениями и даже просто высказывать вслух свое мнение, угрожая преследованиями и физической расправой, хотя, добавил мистер Питерсон, вряд ли я пойму такие вещи. На что я возразил, что тот, кто ходит в школу, как раз способен их понять лучше многих. И тот факт, что большинство заключенных осуждены несправедливо, не за проступки, а за образ мыслей или за преступления, которых не совершали, будил во мне искреннюю симпатию к ним.

Я печатал письма под диктовку мистера Питерсона. Имена и названия он произносил по буквам. Правда, довольно скоро мистер Питерсон сказал, что стук клавиш напоминает ему цокот копыт по мостовой, поэтому он включит музыку. Заиграл какой-то, как он выразился, «шербет-квинтет». Я не знал, что это такое, а спрашивать не хотелось, но музыка была приятная, а главное — без слов, так что не мешала работать.

За вечер мы написали не то пять, не то шесть писем. Оказалось, в мире полным-полно людей, лишенных базовых прав. Мы обратились к местному члену парламента с предложением поднять вопрос о британских гражданах, без суда и следствия брошенных в американскую тюрьму на Кубе, — это такой остров в Карибском море, где правят коммунисты. Написали китайскому судье с требованием немедленно освободить пятерых мужчин и женщин, арестованных за попытку протеста против сноса их домов на месте будущего олимпийского стадиона. Написали губернатору штата Небраска: просили его отменить смертную казнь заключенному, осужденному за убийство полицейского, якобы совершенное им в возрасте восемнадцати лет. Сейчас заключенному было тридцать два года, и ни одной прямой улики, доказывающей, что он виновен, не существовало; его посадили по показаниям двух свидетелей, позже отказавшихся от своих слов. Но беднягу все равно собирались отправить на электрический стул и пустить через его тело ток, чтобы у него остановилось сердце. По-моему, это ужасный и довольно грубый способ лишить человека жизни. В большинстве других штатов, даже в Техасе, давно не используют электрический стул, но Небраска поддерживает традиционные ценности.

Мистер Питерсон придерживался того мнения, что если есть хоть малейшее сомнение в том, что человек виновен, его нельзя казнить. Впрочем, виновных казнить тоже нельзя. Мистер Питерсон был пацифистом, то есть выступал против насилия. (Жалко, что неделю назад я ничего этого не знал.) И еще у меня возникло несколько вопросов.

— А если человека убивают, чтобы помешать ему убить кучу других людей? — спросил я. — Это же, по сути, самозащита.

— Если человека уже лишили свободы, то какая же это самозащита?

— А если не лишили? Если он попытается и вас убить?

— Тогда я умру за свои моральные принципы.

Шутит, наверное, подумал я. Или нет?

— Мне хочется верить, — добавил мистер Питерсон, — что я больше не способен на насилие. Ни при каких обстоятельствах.

— Это как-то связано с Вьетнамом? — спросил я. — Ну, где вас покалечило?

— Так… По-моему, кое-кто здесь слишком любопытный.

— Но вы же хотели, чтобы я чему-то научился, — резонно заметил я.

— Мама тебе не говорила, что задавать бестактные вопросы неприлично?

— Говорила, — признался я.

— Смотрю, тебя это не останавливает.

— Н-не всегда, — согласился я.

Что поделаешь, почему-то самые интересные вопросы всегда оказываются бестактными. Помолчав, я сказал:

— Мистер Питерсон, знаете… Кажется, я тоже в душе пацифист. Я думаю, что в девяноста девяти случаях из ста воевать неправильно.

— Верно, парень, — одобрил мистер Питерсон. — У порядочного человека должны быть моральные принципы.

— А вдруг я так думаю просто потому, что не умею драться?

— Ну и что? Неумение драться — это не преступление.

— Да?

Вот это была новость! В школе умение драться считалось доблестью, так же как спорт.

— И еще, если меня поставить в безвыходное положение, то я, наверное, способен побить человека, — продолжил я. — Например, если кто-нибудь нападет на Люси.

— Это кто?

— Наша кошка.

— Смешное имя.

— Это сокращение от Люцифер.

— Ишь ты! А с какой стати кому-то нападать на твою кошку?

— Я гипотетически. Это значит просто для примера.

— Мне известно значение слова «гипотетически».

— Ой. Ну, в общем, Люси ждет котят, поэтому не может быстро бегать. Если что, ей от врага не удрать. А прятаться ей трудно потому, что она вся белая, аж светится, особенно ночью. За это ее так и назвали: Люцифер означает «несущий свет».

— Еще Люцифером называют дьявола, ты в курсе?

— В курсе. Но мама сочувствует дьяволу. Говорит, что его неправильно поняли. Что существует определенный баланс сил в устройстве Вселенной, что сотворение и разрушение — две стороны одной медали.

— Честно говоря, твоя мама мне сразу показалась прибабахнутой. Так что можешь не объяснять.

Мистер Питерсон не очень-то следил за своим языком.

— Она говорит, что в некоторых обстоятельствах бунт — это правильно, — продолжил я. — И что, судя по Библии, из Бога довольно никудышный начальник. Что если бы она была ангелом, наверняка бы тоже уволилась.

— Ну да, ну да. «Лучше править в аду, чем пресмыкаться на небесах».

— Именно! — обрадовался я. — Как вы хорошо сказали! Хотя мама не то чтобы хочет править. Она просто не приемлет иерархических отношений. Кроме как в нашей семье, тут все по-другому. В общем, я это к тому, что Люси совсем не злая. Кошка как кошка. И если бы, чисто гипотетически, на нее кто-нибудь напал, то я был бы вынужден заступиться. Мне кажется, это нормально — заступиться, если кого-то обижают, а этот кто-то не может за себя постоять?