Не споря, быстро пробежал глазами текст, тщательно запомнил номер дела и дату, Кривач-Неманец специально предупреждал, что без указания этих цифр любое обжалование не имеет даже крохотного шанса на рассмотрение. Вписал в строчку для подписи свое настоящее имя — Алексей Коршунов, поставил закорючку… уже как осужденный.

— Ну что встал! — грубо поторопил надзиратель. — Иди, собирай вещи, завтра этап!

За окном явственно вечерело. Как будто подстраиваясь под угасание дня, все реже звучал перестук колес на стыках, ощутимо замедлился бег телеграфных столбов. Вдоль дороги потянулись замызганные заборы и сараи. Рельсы начали ветвиться стрелками, уходящими в обветшалые, но многочисленные ремонтные или погрузочно-разгрузочные закутки. Неожиданно, совсем рядом с составом проплыла монументальная «свечка» странного здания красного кирпича с несвежей, но все же белой отделкой окон и вычурных фронтонов. Очень небольшое, немногим длиннее вагона, оно высилось вверх на целых пять этажей. И почти сразу за ним потянулся верный признак крупной станции — невысокий асфальтированный перрон, за которым под грубой коричневой штукатуркой скучало двухэтажное здание вокзала.

Состав остановился, потом чуть сдал назад, и опять дернулся вперед, как будто поудобнее устраиваясь на месте.[36]

— Станция Бирзула,[37] — сквозь негромкий металлический лязг буферов и сцепок донесся из коридора голос проводника. — Остановка сорок пять минут.

Бросив завистливый взгляд на безмятежно спящего Якова, я все же решился размять ноги.

— А чего так долго-то? — выйдя в коридор, окликнул я кстати вывернувшегося проводника. — Вроде невеликий городок.

— Так ужинать время пришло-с, — удивился он моей недогадливости. — Вы-то товарищ, если кушать захотите, в тутошний ресторан-вагон сходить можете, он рядом, третий, только через вагоны первого класса пройти-с. Или заказать-с, принесем чего изволите в сей же момент-с. А пассажирам из жесткого в буфете на вокзале накрыто.

— Снова все звери равны, — тихо пробормотал я себе под нос. — Но некоторые равнее других.

Чуток поколебавшись между ленью и любопытством, я решил следовать последнему.

В воздухе над перроном пахло туалетом и дымом. Из передних, ближних к паровозу зеленых вагонов к вывеске «буфет» бойко, почти бегом тянулись желающие поесть. Добравшись до засиженной мухами стойки, я чуть не поперхнулся от уже, было, забытого лагерного запаха, но люди, ничуть не смущаясь, быстро разбирали единственное доступное блюдо — вареную перловку без капли жира с тощей селедкой по цене рубль с гривенником. Насколько я успел понять нынешние советские реалии, весьма адекватное предложение. Хотя не уверен, стали бы такое жрать собаки из моего родного 2014 года.

Собравшись, было, уходить, я заметил в стороне вывеску-указатель: «Буфет для пассажиров первого и второго классов». Я уже прикидывал, как доказывать свою принадлежность к привилегированному сословию, но вход оказался свободным для всех. Чуть более приятные ароматы, на столах, покрытых пестрыми, удачно маскирующими пятна скатертями, стоят цветочные горшки, украшенные розовыми и лиловыми лентами. И всего несколько посетителей! Причину такого «счастья» я понял, как только взял в руки меню: капустный суп, жареная рыба с картофельным пюре, кофе и булочка с маслом стоили целых девять рублей. То есть недешево даже для такого буржуя, как я, и чуть не в пять раз дороже среднепаршивых одесских забегаловок!

Экономия мигом отправила чувство голода в далекое, слегка эротическое путешествие. Положив роскошную обложку тисненой кожи с одиноким желтым листочком отпечатанных на пишмашинке расценок обратно на стол, я тихо смылся в шумную суету перрона… Чтобы немедленно попасть под прессинг небольшой стайки попрошаек-беспризорников лет 5-10. Отбиться стоило немалого труда и полудюжины медных монеток. Впрочем, надо отдать должное, процесс облегчения карманов шел весело, можно сказать, с улыбкой, да и окружающие относились к детям удивительно спокойно и по-доброму.

Тем временем очередь в буфет успела рассосаться, однако у пассажиров немедленно нашлась новая забава — вооружившись огромными, чуть не полуведерными медными чайниками или котелками, а то и двумя-тремя, как видно для соседей, они толпились вокруг будки с выведенной белой краской надписью «Кубовая», сложенной из кирпича еще в имперские времена. Хотя выдавали там отнюдь не «кубы», а кипяток. Система работала на самообслуживании: два высоких бака с кранами, соответственно для горячей и холодной воды, знай только подставляй посуду.

И только тут я, наконец, понял, чего не хватает в картине провинциального вокзала! Где же неизбежные, встречающие каждый поезд торговки снедью и навязчивые спекулянты нативными сувенирами?! Почему бабульки в расшитых платках не продают товарищам, успевшим оголодать за пару-тройку часов пути, самодельные пироги, яйца, сметану? Куда подевалась воспетая в книгах о железной дороге синюшная картошка и вареная курица? Как страждущие обходятся без неизбежной закуски, в смысле маринованных и соленых огурчиков? 

Может быть, их просто не пускают на перрон? И стоит поискать вкусный, горячий калач с другой стороны вокзальных дверей? Не откладывая мысль в долгий ящик, тем более что вокзальный колокол отбил первый звонок, я быстрым шагом пересек полупустой зал ожидания, и… замер на крыльце. Вся привокзальная площадь была занята толпой расположившихся лагерем людей. С мешками, узлами, свертками, тачками и телегами, чадами и домочадцами, огромное их количество, наверно тысячи, сидели и лежали прямо под открытым небом. Вид этой орды был ужасен.

Я беспомощно огляделся по сторонам, и тут же поймал злой взгляд патрульного красноармейца. Его напарник пошел дальше, выразительно поправив ремень винтовки и стряхнув шелуху от семечек с губ, развязано посоветовал:

— Шли бы вы отсюда, товарищ… К поезду.

В вагон я вернулся со вторым колоколом, безуспешно пытаясь понять происходящее. Из курса истории СССР я твердо помнил: голод в Поволжье и Голодомор пришлись на 1932-1933 года. Что же за великое переселение народов тут происходит? На календаре всего лишь 1930, весна! И ведь не спросишь ни у кого!

— Напоили лошадку, повезла, — встретил меня проводник. И улыбнулся с откровенной хитринкой. — Может, из ресторан-вагона чего изволите?

— Спасибо, но завтра, с утра, пожалуйста, — не стал упираться я. — Сегодня доедим с другом то, что из Одессы прихватили.

— Оно тоже верно, — охотно согласился проводник. — Так когда подать-с?

— Часиков в девять, пожалуйста, — я обозначил время, скорее чтобы отвязаться от докучливого сервиса, чем рассчитывая что-то получить на самом деле.

И сразу отвлекся на презанятнейшее зрелище: невысокая женщина лет тридцати пяти, кажущаяся миниатюрной, даже несмотря на изрядную полноту, буквально тащила по проходу на своих плечах нажравшегося до положения риз краскома. Его неприятное, лошадиное лицо с усиками скобочкой болталось из стороны в сторону на каждом шагу, мутный расфокусированный взгляд скользил по обстановке и людям без всякого смысла.

«Где же я его видел», — мелькнула мысль.

Петлицы с ромбом, однако большой начальник, канта нет, ГПУ…[38] Курилко! Главпалач Кемской пересылки! Бывший гвардейский офицер белой армии[39], потом коммунист и чекист! Любитель маршировки, криков «Здра!» и холодных карцеров, выстойки на комарах и, вообще, практик убийственно черного юмора. Сколько прекрасных людей остались навсегда в мерзлой земле по его вине!

Пока я стоял в остолбенении, женщина умудрилась не только проволочь «гражданина начальника» мимо меня, но даже затащить его в купе. Через неплотно закрытую дверь я мог видеть, как она, молча и сосредоточенно, стягивает со своего сваленного на диван мужа, а может быть, и любовника, сапоги, галифе, потом грязный, вероятно заблеванный китель. Скоро, собрав вещи, она скрылась за дверью уборной, из которой сквозь выходящее в коридор матовое стекло послышался шум набираемой в раковину воды.