Главное, мне есть что сказать и уже есть новый язык, покончивший с моим безъязычием, значит, можно жить, поскольку есть смысл и цель.
14 января 1978
Аршах
Дорогие! Поскольку у меня первая пауза с камнями: надо переходить и на новый размер, и на новый материал, и необходимость осмыслить, почувствовать это качество привело к тому, что впервые провалялся и прошлялся всю субботу, не считая письма Роману. Кое-что начинает проклевывать, да и денек был хорош: с высоченным прозрачным небом, легким ветерком и птичьим гомоном. Впервые пешком отправился в сторону плато Голан через каменюги и ограды из колючей проволоки, сквозь заросли словно окаменевших гроздей из шипов. Их созвездия марсиански-фантастичны: на свежей зелени склонов стоят мертвенной белизны более чем метровые кусты не то из соли, не то из кристаллизовавшейся извести. На бурых пузырчатых окатостях валунов пемзы разрисовывают нежнейшие узоры из серебра лишаи. Вот и любуешься этой своеобразно-неповторимой гаммой весенних красок из голубого неба, синего Кинерета, серебром и зеленью склонов.
Панорама открывается в следующей последовательности: справа внизу к горизонту простирается Кинерет, как известно, формой своей напоминающий гитару. А там, где должен быть гриф, плоское устье Верхнего Иордана, двумя извилистыми рукавами втекающего в море, заросшее купами рощиц. Далее на восток и налево к северу гигантским амфитеатром поднимается Плато с резким контуром зубастых гор, которое замыкается снежной шапкой Хермона. Амфитеатр этот также иссечен, как стариковская ладонь, собранная в горстку. Непрерывно пересекаются дороги с бегущими по ним крохотными автомобилями, кое-где белеют поселения, и все это словно вот-вот начнет скатываться в море, настолько физически ощутима крутизна, ведь Кинерет на двести метров ушел под землю, вот и падает все на свете в эту глубину: и небо, и вода. Это - риторика, образ, а вот то, что здесь перед глазами вся до последней капельки вода Израиля - это очевидность, реальность. Сейчас зима, и берега его раздались, из них пить нам всем весь год следующий.
Видел я там, как стара эта земля, как в прах рассыпается камень, и как дробился он снарядами и бомбами, как едва заметны обсыпавшиеся бункеры. Всей-то округе этой не более сотни километров, и, поди скажи - мелочь...
Я видел Алтай, Тянь-Шань и Памир, замирал от величия и отрешенности Небесных гор, но то были знаки физической географии, а эти - исторической, духовной, если так можно сказать, географии. Вот почему эти знаки, физически несравнимые с теми, куда более захватывают, заставляют видеть этот ландшафт внутренним зрением.
Есть еще одна черта этих мест зимой: птичий базар. Тьма всяких птах прячутся здесь от суровых северных зим, вот и ходят они косяками то к воде, то вверх над Иорданом, как в кино ходит по небу лебединый стан и журавлиный клин. Как и в те времена, когда рыбачил здесь Апостол. Только сейчас, я думаю, летают они выше и настороженнее, хотя охоты нет, и они спокойно могут нырять в свой Кинерет за рыбкой. Просто временами, когда идет артстрельба, а чаще - пролетают самолеты, пробивая звуковой барьер, воздух те то что сотрясается, он, словно твердая, жесткая масса разом сдвигается и плющится, как под молотом. Все живое цепенеет: собаки, поджав хвосты, ищут укрытие, а птичьи стаи, врасплох застигнутые в небесах, теряют строй и с шумом распадаются. Поначалу и я умирал. Казалось, от одного звука через мгновение рассыпешься на молекулы, каждый раз смертельно пугался за детей, но они словно ни в чем не бывало, продолжали резвиться на воле. Сейчас грохота куда меньше, даст Бог, совсем утихнет, тогда и птахам будет покой полный, и на воде, и в небесах.
Продолжаю в воскресенье 22 января.
Особых изменений не произошло, только еще теплее, иногда перепадают дождики, все в солнечно-зеленом мареве, вновь совершил свою обычную воскресную прогулку на юг вдоль моря, наслаждаясь красотами, привыкнуть к которым невозможно и за тысячу лет. Ехал и думал, что сейчас, в январе, трещат на Руси морозы, начинает выть поземка, скоро метели, и что уже не смог бы переносить хлад и глад - избаловался.
30 января 1978
На сей раз, дорогие, продолжаю свое бесконечное письмо к вам в воскресенье на исходе суток, ведь у нас этот день - рабочий, а предыдущие были заняты. Возобновились аршаховские семинары физиков, этот был двадцать первым...
Продолжаю утром 31-го,
Вчера конец вечера отнял Рудольф Баршай. Вначале вместе с Исааком Хейфецем поговорили о старой музыке и о новой музыке, о том, как сложно и драматично складывался путь сюда Баршая и как счастливо он закончился созданием Израильского камерного оркестра. Затем оркестр исполнил четвертую симфонию Бетховена, необычно тонко, с той рафинированной простотой, ясностью, что дается только великим мастерам. Впрочем, не исключено, что это не столько величина интерпретатора-дирижера, сколько музыкальное чутье прекрасного знатока истории, точно воссоздающего аромат подлинника, несколько наивное звучание оригинального авторского исполнения. Неважно, стилизация это или новаторство, у Баршая музыка сделана добротно и зрелищно, почти в той степени осязаемости звука и мелодии, каждого инструмента или их групп, что возникает тот самый первичный эстетический импульс физического удовольствия, без которого и самое виртуозное исполнение утомительно и проходит стороной. Что и говорить, молодец Баршай, - сильная личность! Художник воли и цели, весь достоинство и цельность, ни тени страданий, горечи. Нет, пожалуй, они есть, чуть-чуть запрятанные в глубину необыкновенно красивых и, как водится, печальных еврейских глазниц
... И вот - последнее утро января. Тихое, тихое марево встающего из ночной прохлады солнышка сквозь шелест листвы и птичий гомон, белесая твердь неба, все более синяя, поднимается, как театральный занавес, убирающийся вверх, и впускает солнце. И начинается игра света и красок: "Утро Галилеи", или, скажем, "Утро Тивериадское", или под таким названием: "Я и Апостол", - всякое тут к месту, и самое претенциозное не будет чрезмерным.
И вдруг днем - телеграмма из России: едет Валентина, Валюха, - святая и грешная душа. Хорошо бы только душа, а то ведь и все остальное - и мать, и дочь с мужем.
11 февраля, суббота
На неделе встретил Валентину с семьей, помог обосноваться и совершил с ней вояж по стране: Хеврон, Иерусалим, Иерихон, долина Иордана, Бет-Шеан, Тивериада, Аршах. Не только Валюха, но с сам приведен в крайнее волнение и восхищение.
23 февраля 1978
Аршах
Дорогие, наконец-то пришел ваш адрес с коротенькой припиской к базилике св. Петра. Нас обрадовало ваше настроение, только оно и есть в открытке; то, что вы уже ощутили самое ценное - свободу. Если это есть, остальное приложится.
Сегодняшняя открытка невольно всколыхнула во мне то, что дремлет скоро три года, и о чем писал неоднократно: искушение Америкой. Представилось, что ведь в наш отъезд Рим был еще действительно "открытым городом" для прямиков, и при наших обстоятельствах, не прошло бы и полгода, как мы были бы под сенью "Свободы", а года через три получили бы паспорта. Здесь же я так и не удосужился получить удостоверение личности, не было охоты, но скоро придется, так как мой единственный документ - теудат оле, имеет силу три года. Вместе с ним уходят все льготы, в большинстве своем нами не использованные, начиная от машины. Жаль только, что остались без музыки: стереосистемы так подорожали, что самая дешевая стоит больше десяти тысяч, в то время как наша общая зарплата сейчас - четыре тысячи.
