Отец говорил с кем-то о полете в Лос-Анджелес через Лас-Вегас, настаивая при этом, чтобы промежуток времени между приземлением в Лас-Вегасе и пересадкой на Лос-Анджелес занял не более двадцати минут — получаса. Женский голос ответил, что есть всего одна такая возможность: вылететь завтра из Нью-Йорка в Бостон, а уже из Бостона в Лас-Вегас, — тогда из Лас-Вегаса полчаса спустя можно перехватить рейс на Лос-Анджелес. Видимо, этот вариант отца устраивал: он заказал билет для некого господина по имени Дженкинс и положил трубку. Я нажал на клавишу одновременно с ним. Не отпуская ее, я прислушивался к очередной серии позвякиваний, недоумевая, почему этому Дженкинсу, кем бы он ни был, всенепременно надо провести в Лас-Вегасе никак не более получаса. Может, он какой-то особо везучий игрок, которому ничего не стоит загрести в столь короткое время миллион долларов при игре в рулетку, а может, — один из тех богатых американских евреев, с которыми отец встречается в самых разных городах страны, уговаривая их жертвовать Израилю произведения искусства, старинные книги или просто деньги?
Телефон потренькал тринадцать раз: это означало звонок за границу. Я отпустил клавишу.
Отец сообщал кому-то данные рейса.
— Под каким именем? — спросил мужской голос на другом конце провода.
— Вы меня и так узнаете.
— Имя! — настаивал собеседник. — Я не собираюсь бегать и искать вас по всему аэропорту. Я попрошу, чтобы вас вызвали по радио.
— Дженкинс, — бросил отец и, не прощаясь, оборвал разговор.
Через минуту он уже набирал очередной номер. Там долго никто не подходил к телефону…
— Общество по культурному обмену, — прозвучал наконец голос секретарши.
— Мистер Шапиро, — откликнулся отец. Сначала я даже не понял, то ли этот Шапиро — человек, с которым отец хочет поговорить, то ли он сам назвался одним из каких-то неведомых мне имен, наподобие Дженкинса.
В трубке раздался тоненький писк, потом кто-то произнес:
— Шапиро.
— Мы условились о встрече, — сказал отец.
Шапиро помолчал. Потом спросил:
— Вегас?
— Вегас, — подтвердил отец.
— А счастливое число?
— Шесть тысяч восемьсот двадцать семь.
— Вы думаете… — Шапиро замолчал, явно подбирая слова, — … что вам удастся дойти до этого числа?
— Надеюсь. Если не с первой попытки, так со второй. Никак не больше.
— Желаю удачи! — Шапиро попрощался и повесил трубку.
Всем, кто знает отца, прекрасно известно, что тот ни разу в жизни не купил ни одного лотерейного билета. О каком же «счастливом числе» они говорили? И тут я вспомнил, где видел это число. Конечно, в той надписи на загадочном слайде: «Агитатор; чертеж номер 1205 из 6827 листов».
Мне сразу полегчало. Если этот «агитатор» относился к теневой стороне отцовской деятельности, то, по крайней мере, тут все было в порядке. Именно так она всегда и выглядела, его жизнь, начиная с самых первых моих детских воспоминаний: с одной стороны, официальные приемы в честь того или иного деятеля культуры, открытия выставок, концерты для сбора пожертвований и кинофестивали, а с другой — вечное шушуканье по телефону, разъезды, наглухо запертые портфели и связки ключей от неизвестно где расположенных замков.
На протяжении вечера отец несколько раз вяло пытался завязать со мной разговор, но потом улегся на кровать с толстым иллюстрированным журналом в руках и сразу же задремал. Мать резала на кухне овощи для супа. Приготовив себе стакан какао, я сел за стол напротив нее.
— Ты сегодня не собираешься спать? — спросила она.
— Скоро пойду, — ответил я.
Мать отправилась стелить постель для тети Иды, а я продолжал размышлять о лжи, на которую она сегодня пошла ради меня, — насчет машины и того случая в туннеле Линкольна. Неужели угрозы неизвестного «попутчика», который вломился ко мне в машину в туннеле, каким-то образом связаны с тем, как она в последнее время проводит свои вечера?.. Из спальни доносился храп отца. Еще вчера я намеревался обо всем ему рассказать, но сегодняшнее поведение матери полностью исключало такую возможность.
Что ее заставило меня выгораживать? Скрывались ли за этим лишь благие намерения? Мне случалось видеть ее сердитой, грустной, усталой, взволнованной, я не раз бывал свидетелем того, как она сглаживает острые углы и представляет то или иное дело в удобном для нее свете, но никогда прежде мне не доводилось ловить ее на прямой лжи, как в последние дни. Где-то в уголке сознания мерцало точное определение ее нынешнего состояния. Пришлось основательно напрячься, чтобы поймать подходящее слово. Загнанная. Именно так. Она выглядела, как человек, загнанный в угол.
Я поставил стакан на стол, рядом с цветной брошюрой «Общества правильного питания», мельком припомнил их тест и снова удивился, что они сочли верным ответ типа «фрукт — сладкий». Но меня тут же отвлекла другая мысль. А что, если инцидент в туннеле Линкольна не был ошибкой? Что, если матери действительно что-то угрожает? Может быть, она и турпоездку выиграла не случайно и за этим стоит некий далеко идущий злодейский замысел, никоим образом не зависящий от правильности ее ответа на тест? Может быть, на нее готовится покушение — как раз во время путешествия на корабле, в открытом море, где ее никто не сможет защитить?
Был только один способ разрешить эти сомнения, и я отправился в гостиную, за спрятанным там желтым блокнотом. Запершись с ним в туалете, где мне никто не мог помешать, я стал вглядываться в отпечатавшиеся на чистом листе очертания букв. Лампочка в туалете была слабая — как ни напрягал глаза, прочесть ничего не удавалось. Я порылся на полке, под зеркалом, где стояли мамины косметические принадлежности, попробовал заштриховать страницу карандашом для ресниц, но в результате только безнадежно замазал первые пять слов. Попробовал помадой — тоже ничего не получилось. И тут на помощь пришла розовая пудра — припорошив ею страницу, я сумел почти без труда прочесть написанное.
Это было письмо, обращенное к кому-то, чье имя пропало под карандашом для ресниц. Чтобы на следующее утро все это не показалось каким-нибудь видением или бредом, я сбегал к себе в комнату за бумагой и карандашом. Вот отрывок, который удалось разобрать и записать. Он хранится у меня по сей день:
«…ты можешь отрицать сколько угодно, но я чувствую, что промежутки (…) становятся длиннее, а часы эти — случайные, краденые. Есть в тебе некое нетерпение — оно передается мне почти сразу: (…)ение возникающее из-за твоего нетерпения. Именно поэтому на меня нападает временами излишняя разговорчивость, смешливость, (…) вещей. Лишь бы не молчать, лишь бы избежать безвкусицы. И тогда, после мучительного марафона телефонных звонков по поводу очередной встречи, обескураженная самой встречей и обуреваемая чувством вины из-за Рони, который сидит дома и ждет, (…) я разражаюсь рыданиями. Тут-то ты и проявляешься в полной мере: ты держишь мою голову в своих теплых ладонях, смотришь в (…) глаза и прикасаешься ко мне так (…) умеешь только ты: нежно, понятливо, а главное — умно. Но это помогает только чуть-чуть, (…) мы оба вполне взрослые люди и понимаем, что происходит на самом деле: несмотря на все отрицания, попытки что-то скрыть, обещания и клятвы — ты наверняка уходишь. Это уже не первый раз, но именно теперь почему-то больнее всего, (…) есть в тебе нечто неуловимое — какой-то талант любви, благодаря которому ты становишься по-настоящему умным любовником, настолько чудесным и умным, что никого подобного тебе (…) нигде и никогда. (…) из твоей машины на темную улицу, я хотела побыстрее добежать домой. Я понимала, что должна быть сильной, должна быть внутренне готовой к дальнейшему развитию событий. „Прощай, мой умный любовник, — думала я в ритме шагов, — последний из умных любовников, уходящий безвозвратно…“»
Продолжения не было. То ли письмо осталось недописанным, то ли дописывалось уже в другом блокноте.
Сначала я страшно рассердился: из-за отца, который носится по всей Америке, чтобы заработать нам на жизнь, из-за дома, который вдруг стал казаться мне чужим и неуютным, да и из-за самого себя — ведь мне постоянно одиноко, она почти не бывает дома. Но гнев тут же схлынул, оставив после себя ощущение неожиданного открытия: я вдруг осознал, что мамина сущность не ограничивается лишь всем тем домашним, уютным, защищенным и теплым, которое я привык в ней видеть; я увидел в ней женщину, в чем-то сокровенном похожую на тех девчонок, что попадались мне ежедневно в библиотеке, где они сидели, низко склонившись над столом, а я, словно нечаянно, заглядывал им в декольте, на улицах, где они щеголяли в ультракоротких тугих мини-юбках, в автобусах, где садились рядом со мной, тщательно заботясь, как бы не коснуться меня бедром. Что-то вдруг сблизило мою маму с Деби, и с Линдой, которая была у меня до Деби, и с толстой соседской Лизой, и еще с кой-какими более или менее легкодоступными девчонками, с которыми приходилось иметь дело от случая к случаю.
