Он доносился со стороны кухни. Кто-то отчаянно ломился в заднюю дверь. Пока добежал туда, мать успела открыть, и теперь они с Деби (ну, конечно, это была она) стояли обнявшись, словно сестры, и укоризненно глядели на меня. За всеми этими делами у меня совершенно вылетело из головы, что Деби собиралась провести у нас несколько дней, пока не вернутся ее родители. В полном замешательстве я снял с ее плеча рюкзачок — легче легкого, наверняка, кроме зубной щетки и пары запасных трусиков, она ничего с собой не захватила. Еще недавно мысль о том, что спать она собирается без пижамы, нагишом, вызвала бы у меня радостное нетерпение. Теперь же, глядя, как она стоит, обнявшись с матерью на пороге кухни, я почему-то не испытывал по отношению к ним ничего, кроме смущения и отчужденности.

— Что тут происходит? — спросил я.

Деби зарыдала. Мать принялась ее успокаивать, как могла. Перестав наконец хлюпать, она первым делом декларировала, до чего я черствый и равнодушный человек, и только потом (снова нервно всхлипывая) объяснила, что насмерть перепугалась.

Сказала, что испугал ее мой отец.

На него она наткнулась в кустах сирени, когда шла к нам задним двором. Стоя там, он внимательно наблюдал за нашими окнами. Увидев Деби, он повел себя более чем странно: велел ей не приближаться к дому и немедленно уходить. При этом голос у него был злой, угрожающий. Затем, отступив в глубину кустов, он исчез, а бедная Деби бросилась изо всех сил к нашему дому и принялась барабанить во все двери (которые я перед этим так тщательно запер). Мать с трудом сумела открыть все мои запоры и задвижки.

Признаться, я не поверил в столь абсурдную историю, но Деби твердо стояла на своем, повторяя, что там наверняка был мой отец, и никто иной. Уж она-то никак не могла обознаться. Именно это так сильно ее и напугало.

Мать не сомневалась, что Деби ошибается, но у меня, к сожалению, подобной уверенности не было. Я спросил, различила ли она в папином голосе какой-нибудь акцент. «Да, да, — сказала Деби, — у него было такое специфическое произношение, точнее, такое особое отсутствие акцента, знаешь, как у всех израильтян, когда они говорят по-английски». Мать ошарашенно посмотрела на меня, но я не стал ничего объяснять. Тут она выложила Деби, какой у нас был тяжелый день: заболела тетя Ида. «Причем не просто заболела, это отравление», — сказал я, и мать взглянула на меня с ужасом и отвращением (она-то ведь не знала о пилюлях того, что было известно мне).

Деби схватила было рюкзачок и уже собралась обратно — «пойду-ка я домой спать…», — но мать ее успокоила: «Утром все будет выглядеть иначе, вот увидишь» — и, обняв за плечи, увела из кухни. Потом я слышал, как они двигают кровать в подвале.

Когда мать вернулась, я попытался рассказать, что это за пилюли и что случилось с теткой на самом деле. Одновременно попробовал выяснить, кто их ей дал, но ответа, как всегда, не получил. Вид у нее был грустный и очень усталый.

— Знаешь, мне и так тяжело — без тебя и твоих теорий, которые ты умудряешься строить, не понимая общей картины…

— Ее-то я как раз понимаю, — сказал я спокойно. — И знаю, что не все гладко у вас с отцом. И еще понимаю, что происходит между тобой и… (я проглотил слюну)… и еще кое-кем.

Тут стало очень тихо, настолько тихо, что отчетливо слышалось тиканье часов в коридоре. Уткнувшись лбом в дверной косяк, мама произнесла почти шепотом:

— Что ты можешь знать о вещах, которые начались еще до твоего рождения и продолжаются до сих пор… Что ты вообще знаешь об этой жизни…

И, отвернувшись, она заплакала.

— Прости меня, ну, пожалуйста, прости.

Я попытался ее обнять, но она отстранилась и ушла к себе в комнату.

Теперь я понимаю, что это был очень важный момент, пожалуй — самый важный за все эти дни. По-моему, именно тогда я окончательно расстался с иллюзией, что она поможет мне что-нибудь выяснить.

Я понял, что ей попросту не под силу трезво взглянуть на истинное положение вещей: она чувствует себя настолько несчастной, что любая попытка вызвать ее на откровенность начисто теряет смысл.

Подождав, пока у нее погаснет свет, я спустился в подвал. Деби не спала. Жарким шепотом она объявила, что теперь больше не сомневается в том, что я ее разлюбил и нашел себе другую. Я лег рядом, но она повернулась ко мне спиной. Тут я почувствовал, что все кончилось. Ты наверняка знаешь это ощущение: полное отсутствие желаний, конец, пустота. Самая соблазнительная из твоих соучениц, переспать с которой только и мечтают все твои приятели, вдруг оказывается всего-навсего обыкновеннейшей смазливой девчонкой, которая просто случайно живет на соседней улице, а тебе до нее и дела нет.

Меня спасло воспоминание о мисс Доггарти. Уже через минуту я был готов на любые подвиги. Деби сначала сопротивлялась, но больше для приличия, очень вяло, так что ушел я от нее только часа через два. Снова проверил, надежно ли заперты все двери, и лишь после этого отыскал в записной книжке твой телефон. Я позвонил тебе из кухни. Была почти половина первого ночи.

Я страшно устал, возможно, потому, что осталось самое трудное. Когда ты собирался вернуться? Часов через пять или шесть? Хватит ли мне этих пяти-шести часов, чтобы довести рассказ до конца?

Дома тебя не оказалось. Автоответчик продиктовал другой номер: служба сообщений. Перезвонив туда, я попросил передать, что звонил и нахожусь дома. Потом я уснул — на час или два, не больше. Встал, чтобы пойти в туалет, но по пути попался на глаза телефон. Мучила совесть, и я уже настроился набрать номер больницы, чтобы наконец сообщить о подлинной причине теткиного отравления, как вдруг телефон зазвонил.

Нисколько не сомневаясь, что это — ты, я собирался первым делом поблагодарить за ответный звонок. Но в трубке послышался незнакомый женский голос.

— Мистер Левин? — спрашивали оттуда. — Мистер Рони Левин?

Это оказалась медсестра из больницы, куда сегодня после полудня привезли мистера Кэя. Убедившись, что я — то самое лицо, которое велел разыскать больной, она передала, что мистер Кэй просит срочно его навестить.

Больница находилась в Бруклине, рядом с Проспект-парком, он лежал в палате 803. По ходу разговора выяснилось, что его настоящая фамилия вовсе не Кэй, а Клейнер.

Приемные часы — с трех до пяти, ежедневно, — пояснила медсестра, — но… (последовала пауза)… к нему не допускают посетителей, а мое дежурство кончается завтра в девять утра… Вам лучше прийти пораньше, чтобы успеть спокойно поговорить. Кроме того, около восьми миссис Клейнер навестит больного, а он, скорее всего… не захочет, чтобы вы с ней встречались…

Я не понял, почему нельзя встречаться с миссис Клейнер, но прилежно записал все данные и тут же, около телефона, заснул.

Проснулся я в шесть утра, быстренько набросал две записки: матери — чтоб не забыла захватить с собой ключ, и Деби — пообещав взять ее вечером в кино, на дискотеку или в любое другое место, куда захочет, — после чего, не теряя времени, помчался на автобус. Мне ведь еще предстояла пересадка на метро. Утром все и в самом деле смотрелось намного веселее — и люди, и улицы. Водитель автобуса улыбнулся, пробивая мне билет.

Больница выглядела совсем по-другому, чем я себе представлял: простая стеклянная дверь прямо посреди глухой кирпичной стены. У входа не наблюдалось никаких медсестер в крахмальных чепцах, и сдержанный, многозначительный голос из репродуктора не вызывал доктора такого-то срочно явиться в кардиологическое отделение. Неприветливый охранник посмотрел каким-то особенным взглядом, когда я назвал номер палаты: «Это наверху, на восьмом этаже».

Лифт шел только до седьмого этажа. Когда я нажал последнюю кнопку, он раздраженно дернулся, словно ему предъявили какое-то непозволительное требование. Вспомнился недовольный взгляд охранника. На седьмом этаже я тут же заблудился в коридорах, по которым с трудом передвигались какие-то старики на костылях. Никто не мог объяснить, где находится 803-я палата. Наконец я наткнулся на картонную стрелку с цифрой восемь, которая привела к крутой лестнице. Я оказался в длинном пыльном коридоре, огибавшем, как выяснилось, все здание больницы. Пройдя коридор до конца, я попал в сумрачное, заброшенное помещение. Везде валялся какой-то хлам. Судя по всему, здесь давно ничего не ремонтировалось. Я все шел и шел, пока путь не преградило небольшое, написанное от руки, предостережение на двери: вход сюда был воспрещен всем заразным больным, всем визитерам с нарушениями функций иммунной системы, а также всем тем, кто принимает лекарства, понижающие сопротивляемость организма, страдает гемофилией, раком крови, воспалением легких и еще целым рядом других болезней.