Мать Владислава — Ангелина Русанова — была опереточной артисткой, но уже давно ушла на пенсию. Когда–то она исполняла маленькие роли во многих спектаклях, играла и неверных любовниц, и сварливых жен, и злых ревнивых женщин. Но ни разу не удалось ей увлечь публику, завоевать любовь тех, кто, по ее мнению, ходит в театр не столько для того, чтобы наслаждаться искусством, сколько для того, чтобы показывать туалеты. В антракте, когда позади занавеса слышался скрип переставляемых декораций, зрители прогуливались в фойе. Крупными локонами и платьями из переливающихся тканей дамы походили на актрис (которые в этот момент, сбросив тесные туфли, шевелили пальцами затекших ног), с той лишь разницей, что были счастливее их. Те же роли преданных, ревнивых или двуличных жен они исполняли не на сцене, а в жизни, но их не грызли ни честолюбие, ни мучительная жажда славы, почестей и всеобщего признания.

Старая артистка не была настолько проницательной, чтобы понять: обыкновенный человек счастливее того, кого называют знаменитым.

Знаменитости живут как бы под стеклянным колпаком. Вокруг них, окруженных богатством и почестями, как надоедливые мухи, жужжат сплетни, чужие любопытные глаза заглядывают к ним даже в спальни — ив самый сокровенный миг эти люди, вызывающие зависть у окружающих, чувствуют себя так, словно их просвечивают огромным рентгеновским аппаратом…

Бывшая певица всю жизнь мечтала стать знаменитостью, но для того, чтобы подняться по лестнице славы, ей не хватало таланта и красоты, а в молодости — еще и умения завоевывать расположение тех, от кого порой зависит судьба артиста.

Муж ее, Юлиан Русанов, в прошлом учитель латинского языка, был человеком, лишенным каких–либо талантов, довольно небрежным в одежде и не слишком воспитанным, зато он обладал даром исключительного терпения. Пожалуй, и на старости лет он все еще гордился тем, что полвека назад молодая артистка выбрала в мужья именно его. Когда приходили гости, он прилежно, без тени скуки — в который раз! — слушал бесконечные рассказы своей жены о ее ролях, о восторженных поклонниках, а когда она начинала поверять гостям интимные подробности своих встреч с прославленными певцами, Юлиан Русанов добродушно улыбался: он знал, что все это выдумки, но не огорчился бы, окажись это правдой. Много ли сеней удостаивались такой чести?

У каждого человека своя драма — большая или маленькая, видимая для окружающих или скрытая за улыбкой и веселыми словами. Человек носит ее, как тесное платье, которое трещит по швам под напором души, пытается сбросить ее, но она будто срослась с ним. Только очень редко, в счастливый день иному человеку удается проползти, как змее, меж двух камней и сбросить наконец это тесное одеяние — свою драму, — как змея сбрасывает кожу.

Старая артистка так и не смогла проползти меж двух камней. Не сумела Со стороны взглянуть на то, что сжимало ее душу, как пластины корсета, впившиеся в ее тучное тело. Всю свою жизнь она страдала от неудовлетворенного честолюбия. И хотя страдание не пахнет, к примеру, ванилином (серебристый порошок которого артистка добавляла воскресным утром в тесто для печенья), но, подобно этому запаху, оно пропитало все вещи в их доме, даже выцветшие занавески на окнах.

Чтобы певица могла целиком отдаваться искусству, муж взял на себя всю домашнюю работу. У этого главы семейства была целая коллекция поваренных книг. В них красным и синим карандашами были подчеркнуты любимые кушанья артистки. Ему не надоедало чистить картошку, не досаждало шипение сковородки, на которой съеживались и темнели колечки лука. Правда, поначалу он не слишком охотно занимался домашними делами. Но постепенно вошел во вкус и теперь уже делал все с увлечением. Прищурившись над кастрюлей, как художник, выверяющий пропорции своей картины, он сыпал ложечкой толченый индийский орех или комочки слипшейся от сырости соли. Глажка тоже была одним из его постоянных занятий. Он легко справлялся с простынями — проводил, как столяр рубанком, от одного края сюда до другого, — и вот уже ноздри его щекотал запах влажного, блестевшего под утюгом, будто полированный, перкаля. Никакого труда ему не стоило перегладить и наволочки. Больше возни у него было с дамским бельем. Склонив коренастое туловище над стопкой, кружевами напоминавшей взбитый крем на тортах в кондитерской, он расправлял негнущимися от ревматизма пальцами нежные сплетения шелка и возвращал прежнюю свежесть трепетавшим под его дыханием сорочкам, которых касалось тело его жены.

А певица сидела напротив, перелистывая какую–нибудь партитуру, и отбивала пальцем такт.

Утюг разглаживал складки одежды, сковородка чадила, пахло горелым, Владислав, сидя в углу, пришивал пуговицу к своему пальто, а певица тихонько напевала и отбивала такт пальцем, на котором поблескивало старое, совсем потемневшее кольцо с розовым камешком.

Юлиану Русанову нравилось хлопотать по хозяйству. Он, которого родные и соседи считали бедным страдальцем, жертвой невезучей актрисы, испытывал даже удовольствие, если ему случалось чем–нибудь порадовать жену — каким–нибудь блюдом с гарниром, напоминающим натюрморты на стенах их кухни, или букетиком незабудок, купленным в пятницу на базаре у крестьянки. Он старался, чтобы дома ничто не мешало артистке думать о сцене. Часто она, рассерженная, гневно расхаживала по комнате из угла в угол (полы ее халата разлетались на ходу) и, уверенная в своей правоте, кричала, что ни он и никто другой на свете не шевельнул пальцем ради того, чтобы по достоинству оценили ее талант. В такие минуты муж, как провинившийся школьник, виновато моргал, чувствуя, что в горле у него першит, как першило от пыли, поднимаемой машинами на окраинных улицах, где он бегал в детстве. Прижимаясь к стене, он уверял жену, что к ней несправедливы, но что настоящий талант погубить нельзя, а она цедила сквозь зубы:

— Да уж не надо мне было корчить из себя недотрогу — не хуже я других и не глупее, — могла бы и я свою жизнь устроить, если б не ты… Ну, что ты мне дал? Ничего… А я сижу дома, как Пенелопа, храню семейную честь… Да плевать я хотела на эту честь, и плюнула бы, и доказала бы тебе, старому тюфяку, что ты за ничтожество. Только ради сына этого не делаю, сижу вот, локти кусаю…

Она будет бушевать, пока не охрипнет, потом, тяжело опустившись на диван, уставится в окно на обшарпанный фасад дома напротив и будет долго сидеть шевеля губами, как артистка немого кино, произносящая монолог.

А Юлиан Русанов, виновник всех ее неудач, будет молчать, стоя у двери, подавленный ее словами, огорченный не меньше ее самой. И вправду, все ли он сделал для того, чтобы ее заметили среди этого скопища тщеславных дамочек, не брезгующих никакими средствами в погоне за славой? Обращался ли он за помощью к тем, кому достаточно похлопать кое–кого по плечу, чтобы все уладилось? Ему казалось неудобным ждать под дверью, казалось унизительным просить, но разве это могло служить ему оправданием? Драму жены он переживал, как свою. И даже когда артистка начинала успокаиваться (это было заметно по ровному дыханию и легкому румянцу на щеках), он еще долго не мог прийти в себя.

— Чувство собственной вины угнетало его.

Ангелина Русанова иногда заходила к Златине — без предупреждения: просто вдруг раздавался длинный звонок, и хозяйка, решив, что это уборщица или контролер из энергосбыта, бежала открывать. Но, к своему удивлению, на пороге она видела грузную фигуру разряженной свекрови. Певица вешала зонтик на латунный крючок у двери, украдкой гляделась в зеркало, поправляла воротничок платья и, вскинув голову, точно перёд выходом на сцену, шла сначала в гостиную, а затем, чтобы не оставлять Златину одну, — следом за ней на кухню.

Неожиданные визиты свекрови были неприятны Златине, но она старалась не показывать своего недовольства. Варила кофе, время от времени бросая взгляд в зеркало над мойкой, и замечала, как внимательно разглядывает ее старая женщина. Копна торчащих во все стороны волос, буровато–рыжих от постоянной краски, делала голову бывшей артистки огромной, и под этим рыжим колпаком еще болезненней казалась бледность ее лица со смазанными пудрой чертами — словно акварельный рисунок, расплывающийся на мокром листе.