— У меня нет работы, нет дома, но через пару недель будет и то и другое. Я не хочу оскорблять вас обсуждением материальной стороны дела, но искренне заверяю вас, что у меня есть все необходимые качества для прочного и счастливого супружества.

Она освободила руку и кивком позвала официанта, рассеянно пробормотав:

— Какие же это качества?

— Деловитость, способности и честность.

— Похоже на девиз страховой компании. Счет, пожалуйста. — И Келвину: — Мне пора домой.

Он зло посмотрел на бутылку. Там еще оставалась половина. Он схватил ее за горлышко и наполнил свой бокал, выпил, снова наполнил и пил, пока не прикончил всю. Подперев кулаком подбородок, Джил задумчиво разглядывала потолок. С последним глотком он куражисто сказал:

— Прошу прощения.

— Не надо.

— От вина и сочувствия я потерял голову.

— Я так и поняла. А вообще все было очень мило — ужин и ваше общество. Спасибо.

Он мгновенно ожил.

— Нет, это вам спасибо! Мне бы в жизни самому не заказать такой ужин. Свой первый вечер в Лондоне я провел с удовольствием и с пользой.

Официант подал Джил счет, и она передала его Келвину. Взяв его, он другой рукой потянул из кармана бумажник, но тут его глаз выхватил итоговую цифру, и он поджал губы, затолкал бумажник обратно и сказал официанту:

— Вы не оставите нас на минуту? — Тот ушел. Келвин вник в счет и сказал: — У меня нет желания сомневаться в людской честности, но на сей раз я, кажется, в ней усомнюсь.

— Вы сами просили меня заказать самый дорогой ужин!

— Да, просил и рассчитывал на вас, но двадцать шесть фунтов четырнадцать шиллингов и шесть пенсов — это сверх всякого вероятия. Они насчитали нам семь фунтов пятнадцать шиллингов за устрицы!

— Они любому это насчитают, кто съест столько же.

— В таком случае, — бурно начал Келвин, тут же переходя на официальный тон, — я очень рад нашему знакомству. У меня к вам одна-единственная просьба. Я хочу спокойно, в одиночестве посидеть с чашечкой кофе. Не ждите меня, пожалуйста.

Она в ужасе уставилась на него.

— Вы что, не можете расплатиться?

— Это моя забота. До свидания.

— Я думала, вы богатый человек!

— Я тоже так думал, но, похоже, это относительное понятие. Официант!

Официант подошел. Келвин для начала пообещал быть откровенным с ним, но Джил пресекла это намерение, спросив еще две чашки черного кофе, после чего стала грызть ноготь, бешено соображая. Келвин раздраженно зашипел:

— Я же велел вам уйти.

— Заткнитесь и не мешайте думать.

— Моя совесть чиста. Я спокойно объясню администрации положение вещей и отчего произошло недоразумение. Ничего преступного я не совершал. Я отказываюсь испытывать чувство вины.

— Заткните, ради бога, свою говорилку. Дело дрянь, а он еще хорохорится.

Келвин выбросил кулак с наставительно оттопыренным указательным пальцем и гневно распялил рот, но Джил спросила, сколько у него всего денег, и, сникнув, он холодно ответил:

— Двадцать четыре фунта.

— Надо еще три. Может, у Карадока Смита стрельнуть? Он за мамой ухлестывал. А нет — кому-нибудь позвоню, принесут. — Со словами: — Только, ради бога, сидите как ни в чем не бывало, — она поднялась и ушла, обходя столики.

Он посидел, скрестив на груди руки и сосредоточенно нахмурившись, потом вынул газеты и записную книжку и занялся переписыванием адресов. Официант принес два кофе, и Келвин велел включить их в счет. Вернулась Джил и положила перед ним комок смятых денег. Он вынул из бумажника пачечку банкнот и расплатился, предупредив:

— Попрошу вас расписаться на счете и вернуть всю сдачу. — На чай он не дал. Джил сидела с каменным лицом. Он сказал: — Джил, я отдам вам этот долг гораздо раньше, чем вы думаете. — Она словно не слышала его.

Они спустились в лифте, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Только и связывало их, что они стояли бок о бок. И так же вместе пройдя вестибюль, они вышли в удушливо-теплый, гудящий машинами вечер и в нерешительности стали и взглянули друг на друга. Келвин с вызовом сказал:

— Повторяю: эти деньги будут возвращены скорее, чем вы ожидаете.

— А где вы намерены ночевать?

— Я полагаю, полиция не гоняет отдыхающих со скамеек на берегах Темзы.

Джил устало ответила:

— Конечно, не гоняет. Пойдемте ко мне. Джек вас приютит.

Она немного прошла и оглянулась: он хмуро смотрел себе под ноги.

— Идемте же, Келвин.

Он подошел и хмуро сказал:

— Я бы с еще большей радостью откликнулся на ваше предложение, если бы вы сделали его без этого пренебрежительного оттенка.

— Слушайте, я немного не в себе от выпивки и от позора, ясно? Мало удовольствия — занимать у материных друзей.

В вестибюле метро она тревожно спросила:

— Сколько у вас осталось?

Он порылся в карманах и набрал шесть шиллингов и два пенса.

Она слабо улыбнулась и сказала:

— Я чуть не умерла, когда вы спросили сдачу, а сейчас рада.

— Нет добродетели в безрассудстве, я теперь знаю это по горькому опыту.

— Вы меня, что ли, вините? Если да…

Она не кончила, потому что он мертвенно побледнел и она поняла, что на ногах он держится с трудом. Она забрала у него чемодан, взяла под руку и бережно повлекла к кассе, выговаривая:

— Не надо было допивать последнюю бутылку.

— Нет добродетели в безрассудстве.

— Вы не боитесь, что вас вырвет?

— Наказание мое не больше, нежели снести можно[4].

Спуск в метро привел его в смятение. Сорокапятиградусным уклоном уходившие вглубь, сменяя один другой, эскалаторы, развратная рекламная вакханалия нелбарденских купальников, толпы народа, ползшие по кишкообразным коридорам, ураганный гул, вдруг окатывавший его из каких-то страшных дыр, — все это кошмаром легло в голову, уже дурную от усталости, впечатлений и вина. Единственной отрадой была теплая направляющая рука Джил, и он берег это чувство, стараясь не отвлекаться на постороннее. Ему это вполне удалось, и когда они сели в вагоне, он тут же заснул рядом с ней. Скрестив на груди руки, она покоила на плече его свесившуюся набок голову и взгляды окружающих встречала с равнодушием почти искренним. Ее мало волновало мнение незнакомых, безразличных ей людей.

Когда она растрясла его через двадцать минут, он был способен передвигаться и забрал у нее свой чемодан. Они поднялись наверх и прошли несколько темных улиц. Наконец Джил сказала: «Пришли» — и по крутой лестнице подвела его к пузырчатой от краски двери. За нею обнаружилась тесная, плохо освещенная прихожая, оклеенная обоями с бутонами защитного цвета на шоколадном фоне. Они одолели еще два марша голой лестницы и стали на площадке, где Джил открыла дверь и шагнула в темень, сказав: «Погодите».

Помедлив, Келвин ступил на треугольник света, упавший в темноту с площадки. Он расслышал тихую возню, чирканье спички, увидел, как Джил прилаживает вспыхнувший огонек к фитилю масляной лампы, стоящей на сушилке над раковиной. Надев колпак и выпустив побольше фитиль, она сказала: «Электричество на разовом счетчике. Лампа дешевле. Закройте, пожалуйста, дверь».

Большой эта комната не была, но из-за низкого света тени удлинялись, и она казалась большой. Келвин разглядел стол, а на столе примус, грязную посуду, яичную скорлупу, нейлоновый чулок, консервные банки (в основном пустые) и романы в мягких, отливающих глянцем обложках. На другом столе, побольше, лежал матрац, заваленный постельным бельем, одеждой, полотенцами и туалетными принадлежностями. За столами у стен стояла плохонькая мебелишка и художнический реквизит. Келвин приметил мольберт с холстом, на котором страшно стыли черные кляксы. И черными же покосившимися печатными буквами были выписаны на грубо побеленных стенах изречения: «Остановись и тогда думай», «Действуя, готовишь себе погибель», «Посмотрите на полевые лилии»[5], «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо». Келвин все это внимательно прочел и уже потом углядел две репродукции, прикнопленные над камином. На одной дюжий старик с какого-то летающего матраца тянулся ухватить за палец голого дюжего молодца, прилегшего на пригорке. На другой худенькая голая блондинка плыла на огромной раковине. Джил поставила лампу на каминную доску, и обе картины зажглись, словно окна в светлый и прекрасный мир. Вторую лампу она пристроила рядом с кучей тряпья на большом столе и сказала: