— Еще нет. Дай ей время; она уже опытная в этих делах.

Лошадь заржала, и плод вышел еще немного наружу — затем остановился. Яркая кровь залила мембрану, стекая на сено. Кобыла уже вся вспотела и мучилась от боли, когда Мотак подошел к яслям, схватил ноги жеребенка и потянул на себя. В любой момент мембрана могла разорваться, и было важно освободить голову жеребенка, иначе он задохнется. Мотак мягко потянул, а фессалиец переместился к голове кобылы и стал говорить с ней низким, мягким, обволакивающим голосом.

С конвульсивным рывком плод вышел и упал на сено. Мотак убрал мембрану, освободив жеребенку рот и ноздри, потом отер тело свежей соломой. Новорожденный был черным как смоль жеребенком, от родителя ему досталась белая звездочка во лбу. Он поднял головку и отчаянно ей затряс.

— Айя! — воскликнул Кроний. — У тебя сын, Ларина! Царский конь! Богатырских размеров! Я никогда не видел жеребенка крупнее.

Через несколько минут жеребенок попытался встать, и Мотак помог ему, подтолкнул к кобыле. Ларина, хоть и изнуренная, тоже встала, и после нескольких неудачных попыток новорожденный нашел сосок и стал питаться.

Мотак похлопал кобылу и вышел на солнце, вымыл ладони и руки в ведре с водой. Солнце было высоко, и он поднял свою упавшую шляпу и прикрыл чувствительную кожу своей лысой головы.

Он устал, но чувствовал мир со всем миром. Когда лошади жеребились, у него всегда поднималось настроение — чудо рождения, продолжение жизни.

Кроний подошел к нему. — Она потеряла очень много крови, хозяин. Кобыла может умереть.

Мотак посмотрел на коротышку, заметив его озабоченность. — Останься с ней. Если она и через два часа все еще будет истекать кровью, сходи разыщи меня. Я буду на западном выгоне.

— Да, хозяин, — ответил Кроний. Фессалиец бросил взор на холмы. — Смотри, хозяин, господин снова дома.

Посмотрев в указанном направлении, Мотак увидел всадника. Он все еще был слишком далеко, чтобы старый фиванец смог его опознать, но конь под ним был точно вторым скакуном Пармениона, буйный гнедой жеребец с белой мордой.

Мотак вздохнул и покачал головой. "Ты должен был в первую очередь зайти домой, Парменион," — грустно подумал он.

***

— Вот и новая победа Македонского Льва, — произнес Мотак, поднеся Пармениону кубок с вином.

— Да, — ответил генерал, вытянув поджарое тело на скамье. — А как здесь идут дела?

— С лошадьми? Двадцать шесть жеребят. Самый последний прекрасен. Его принесла Ларина, от фракийского жеребца. Он весь черный как ночь, Парменион, и каких размеров! Хочешь на него посмотреть?

— Не сейчас, друг мой. Я устал с дороги.

Коренастый фиванец сел напротив друга, наполнил свой кубок и стал потягивать его содержимое. — Так почему ты не зашел домой?

— Зайду. Я хотел прежде увидеть, как поживает ферма.

— Мне хватает того, что я днями гребу конский навоз, — ответил Мотак. — Не надо приносить его еще и ко мне в дом.

Парменион расстегнул ремни своих кавалерийских сапог, стянул их с ног. — Как ты щепетилен, мой друг! Может, я просто рад побыть в твоей компании. Какая разница, Мотак? Это мои владения, и я хожу здесь где хочу. Я устал. Не откажешь мне, если я останусь у тебя на ночь на постой?

— Знаешь ведь, что не откажу. Но у тебя есть жена и семья, которая тебя ждет — и постели, гораздо более удобные, чем те, что я могу предложить.

— Удобство, по-моему, это нечто большее, чем мягкая постель, — сказал спартанец. — Мне удобно здесь. Ты становишься все более злым в эти дни, Мотак. Что не так с тобой?

— Возраст, мальчик мой, — сказал фиванец, беря себя в руки. — Но если ты не хочешь говорить со мной, заставлять не стану. Увидимся вечером.

Мотак обнаружил, что злость его только возрастает, пока он шел из дома вверх по холму к западному выгону. Более тридцати лет он служил Пармениону, как слуга и друг одновременно, однако за последние пять лет он видел, как спартанец становится все более отстраненным и скрытным. Он предупреждал его не жениться на Федре. Семнадцатилетнее дитя, она была слишком юной, даже для помолодевшего спартанца, и притом в ней было что-то… некий холод, который исходил от ее глаз. Мотак вспомнил, с теплым чувством из прошлого, фиванскую любовницу Пармениона — бывшую шлюху, Фетиду. Вот это была женщина! Сильная, уверенная, любящая! Но, как и его возлюбленная Элея, она была мертва.

Он остановился на склоне холма, посмотрел, как работники расчищают навоз с первого выгона. Такой работе его фессалийцы не радовались, но это помогало избавиться от червей, которые могли завестись у лошадей. На выпасе лошадь могла съесть личинку червя в траве. Личинка попала бы в живот лошади и превратилась в червя, откладывающего яйца, и новые личинки вышли бы с пометом. Тогда очень скоро все выгоны будут заражены, вызвав тем самым слабое развитие или даже мор среди молодых жеребят. Мотак узнал об этом два года назад от персидского торговца лошадьми, и с той поры заставлял своих людей вычищать выгоны ежедневно.

Поначалу фессалийцев было нелегко убедить. Превосходные наездники, они в штыки восприняли такое унизительное задание. Но когда заражение червем пошло на убыль и жеребята стали сильнее, конюхи взялись за работу всерьез. Удивительно, но это также помогло Мотаку завоевать их уважение. Им было странно подчиняться человеку, который редко ездил верхом, а когда ездил, не проявлял талантов истинного наездника, которые так ценились у них в народе. Но таланты Мотака заключались в подготовке и разведении скакунов, исцелении лошадиных ран и заболеваний. За них-то лошадники и зауважали его, с теплом принимая даже его вспыльчивый нрав.

Мотак вышел в поле для дрессировки, на котором юные жеребцы учились подчиняться сигналам наездника, поворачивать влево и вправо, пускаться бегом, разворачиваться и застывать на месте, чтобы позволить ездоку пустить стрелу из лука.

Эту работу конники любили. Вечерами они садились вкруг костров, обсуждали достоинства каждой лошади и спорили до самой ночи.

Дрессировка уже заканчивалась к тому времени, как подошел Мотак. Юноша по имени Орсин пустил двухлетнюю вороную кобылу прыгать через препятствия. Мотак облокотился на ограду и стал смотреть. У Орсина был редкий дар, даже среди фессалийцев, он осаживал лошадь после каждого прыжка, быстро разворачивая ее, чтобы та увидела новое препятствие. Увидев Мотака, он помахал ему и спрыгнул со спины лошади.

— Здравствуй, хозяин! — крикнул он. — Не желаешь прокатиться?

— Не сегодня, парень. Как они плодятся?

Юноша подбежал к ограде и еле перелез через нее. На земле этот парень был неловок до неуклюжести. — Скоро народятся шестеро жеребят, хозяин. Лошади неспокойны.

— Передай их имена Кронию. Когда будет готов новый загон?

— Завтра. Кроний говорит, господин вернулся. Как его скакун после сражения?

— У меня не было времени спросить его. Но я обязательно спрошу. Через несколько дней приедет персидский торговец лошадьми. Ему нужно пять коней — лучших, что мы имеем. Он собирается заехать в мой дом, но я не сомневаюсь, что он покатается по округе, чтобы осмотреть лошадей, прежде чем представится нам. Будь начеку. Я не хочу, чтобы он увидел новый фракийский табун, так что отгони их в Верхние Поля.

— Да, хозяин. Но что насчет Титана? Это такой конь, что даже я был бы рад избавиться от него.

— Он останется, — сказал Мотак. — Господин Парменион любит его.

— Но это очень злобный конь. Я думаю, он каждый раз желает смерти своему седоку.

— У господина Пармениона свои методы работы с лошадьми.

— Айя! Хотел бы я посмотреть, как он поскачет на Титане. Грохнется, небось, пребольно.

— Может быть, — согласился Мотак, — но когда настанет этот день, надеюсь, ты будешь достаточно умен, чтобы поставить на другой исход. А сейчас прекрати зубоскалить — и помни, что я сказал тебе о персе.

Парменион был немного пьян и расслаблен, впервые за последние месяцы. Широкие двери андрона были открыты и обращены к северным окнам, так что легкий ветерок просачивался сквозь занавески, делая комнату приятно прохладной. Это была не слишком просторная комната с тремя скамьями, и стены не покрывали узоры или росписи. Мотак любил простую жизнь и никогда не развлекался, но в его доме царил уют, которого не хватало Пармениону, когда он был далеко от своего имения.