— Не знаю, — прошептала Олимпиада. — А что там происходит сейчас?

— Начинается битва, — ответил ребенок.

Филипп Македонский почесал шрам над ослепшим правым глазом и посмотрел на фокейские боевые порядки в полумиле впереди. На равнине собралось более двадцати тысяч пехоты, тысяча кавалеристов была расположена с тыла и с правого фланга от основной силы. Он перевел взор на македонские полки, на пятнадцать тысяч пехотинцев, собравшихся в центре, и трехтысячную кавалерию — слева и справа от центра.

Всюду росли цветы, лиловые и желтые, белые и розовые, и в этот миг Царю показалось почти невероятным, что через несколько минут сотни — а может и тысячи — мужчин полягут здесь мертвыми, и их кровь впитается в землю. Он почувствовал, с некоторой опаской, что возможно это будет преступлением против богов красоты, когда все эти цветы окажутся втоптаны в пыль, на которой росли бледные травы Греческой Равнины. "Не будь глупцом," — сказал он себе. — "Ты избрал эту местность своим полем битвы." Местность была ровной и словно создана для кавалерии, а Филипп теперь командовал фессалийскими копейщиками, лучшими конными воинами во всей Греции.

Два дня тому назад, молниеносно пересекшая реку Пеней по мелководью армия Македонии застала врасплох защитников портового города Пагасы. Город был взят за три часа. На рассвете занявшие бастионы македоняне увидели флот афинских боевых трирем, тайком пересекающий залив. Но поскольку Пагаса была взята, триремам некуда было причалить, и воины, которые плыли на них, не могли добраться до неприятеля. Ближайшая подходящая для высадки береговая линия была отсюда в одном дне морского пути и в четырех днях — сухопутного, так что ко времени, когда афинские солдаты высадятся, сражение уже будет кончено.

Теперь, с защищенным от афинской атаки тылом, Филипп чувствовал себя более уверенно перед предстоящей битвой. На этот раз Ономарху некуда было спрятать свои гигантские катапульты; не было высоких, поросших лесом гор, из-за которых он мог бы посылать смерть с небес. Нет, в этой битве сойдутся мужчина с мужчиной, армия с армией. Филипп до сих пор с болезненным ужасом вспоминал огромные глыбы, дождем сыпавшиеся на македонян, до сих пор слышал он вопли раздавленных и умирающих воинов.

Но сегодня всё будет иначе. Сегодня шансы будут примерно равны.

А еще у него есть Парменион…

Повернувшись влево, Филипп высмотрел спартанца, который гарцевал верхом вдоль фланга, переговариваясь со всадниками, подбадривая молодых и воодушевляя ветеранов.

На миг гнев коснулся Филиппа. Спартанец прибыл в Македонию семь лет тому назад, когда народ был окружен врагами со всех сторон. В ту пору его стратегические навыки были спасением, и он подготовил новобранческую армию Филиппа, превратив их из крестьян в самую устрашающую боевую силу в цивилизованном мире.

"Я любил тебя тогда," — подумал Филипп, вспоминая бурные дни побед над иллирийцами на западе и пеонийцами на севере. Город за городом сдавался на милость Македонии, когда ее сила росла. Но эти победы всегда принадлежали Пармениону, стратегу, человеку, военный гений которого приносил успех вот уже четверть века в разных войнах в Фивах, Фригии, Каппадокии и Египте.

Филипп прикрыл от солнца здоровый глаз и повернулся, чтобы осмотреть фокейский центр, где должен был стоять Ономарх со своими телохранителями. Но дистанция была слишком велика, солнце отражалось от множества нагрудников, щитов и шлемов, не позволяя различить врага.

— Чего бы я только не отдал за то, чтобы твоя шея оказалась под моим клинком, — прошептал он.

— Ты что-то сказал, господин? — спросил Аттал, первый воин Царя. Филипп повернулся к находившемуся рядом человеку с холодным взором.

— Да, но лишь самому себе. Час настал. Командуй наступление!

Филипп подошел к гнедому жеребцу, взялся за гриву и забрался на спину животного. Жеребец заржал и вздыбился, но могучие ноги Филиппа плотно обхватили его у самого живота.

— Тихо! — сказал Царь успокаивающим голосом. Молодой солдат подбежал с железным шлемом Филиппа в руках. Шлем был начищен до серебряного блеска, и Царь взял его в руки и посмотрел на выгравированное изображение головы богини Афины, украшавшей его лобовую часть. "Будь сегодня на моей стороне, госпожа," — произнес он, водружая шлем на голову. Другой оруженосец подал Филиппу его круглый щит, и Царь продел левую руку через кожаные ремни, затянув их на предплечье.

Первые четыре полка, одиннадцать тысяч человек, начали медленно продвигаться в сторону неприятеля.

Филипп взглянул налево, где ждал Парменион с двумя тысячами всадников и еще двумя резервными полками пехотинцев. Спартанец махнул Царю рукой и обратил свой взор на поле боя.

Теперь сердце Филиппа застучало будто молот. Он еще чувствовал горечь поражения после последней встречи с Ономархом. День был таким, как сейчас, — ярким, солнечным, безоблачным — и македоняне шли маршем на врага. Но тогда на противоположной стороне высились горы, и они скрывали за собой громадные осадные орудия, которые швыряли в македонян гигантские глыбы, разбивая их построения, ломая кости и губя жизни. Затем напала конница неприятеля, и македоняне бежали с поля.

Филипп будет долго помнить этот день. На протяжении шести лет он слыл непобедимым, победа за победой, как было предначертано богами. И вот один страшный час всё переменил. Македонская дисциплина дала себя знать, и к вечеру их армия перестроилась для отхода с боем. Однако впервые в жизни Филипп потерпел поражение.

Что было досаднее поражения, так это отсутствие Пармениона в той битве. Он был отослан с малым войском на северо-запад подавлять восстание в Иллирии.

Шесть лет Царь был вынужден делить победы со своим главным военачальником, а вот бремя единственного поражения досталось ему одному.

Теперь Филипп тряхнул головой, отгоняя воспоминания. — Выставить критских лучников, — крикнул он Атталу. Царский первый воин повернул коня и проскакал к пяти сотням ожидавших приказа лучников. Облаченные в легкие кожаные нагрудники, критяне пустились бегом, чтобы выстроиться за наступающими полками.

В двухстах шагах правее от Филиппа второй военачальник, Антипатр, стоял с тысячей конников. Филипп тронул поводья жеребца и поскакал туда, заняв позицию рядом с ним в первом ряду. Всадники, по большей части знатные македоняне, приветствовали Царя по прибытии, и он ответил им мановением руки.

Обнажив меч, он отправил кавалерию шагом вперед, поворачивать на правый фланг наступающей македонской пехоты.

— Они идут! — прокричал Антипатр, указывая на фокейскую конницу. Всадники неприятеля с выставленными вперед копьями мчались на них.

— За Македонию! — возгласил Филипп, пуская коня в галоп, и все его страхи улетучились, когда македонцы загрохотали доспехами над равниной.

***

Парменион с прищуром осматривал поле боя своими пронзительно-синими глазами. Он видел, как Филипп и его конный отряд скакали справа, становясь вровень с продвигающейся македонской пехотой, которая сомкнула щиты и подняла восьмифутовые сариссы, устремив их железные острия на вражеские ряды, а лучники за ними посылали тучу за тучей стрел в небо, чтобы те дождем обрушивались на центр фокейского войска.

Всё шло по плану, но спартанец был неспокоен.

Царь был главнокомандующим всего Македонского войска, но Филипп всегда рвался в бой во главе своих людей, рискуя умереть рядом с ними, в первом ряду. Храбрость его была и даром и проклятием, считал Парменион. С Царем во главе македоняне сражались отважнее, но если Филипп падет, паника разнесется по рядам быстрее, чем летнее пламя по сухой траве.

Как всегда, пока Филипп находится в гуще битвы, Парменион взял на себя заботы о стратегическом ходе сражения, выискивая слабые стороны, быстрые перемены в военной удаче.