— Что ты кричишь? — вдруг спокойно спросил он, выйдя из оцепенения. — Кто и что о тебе знает? Только я. Не рассказывала же ты всем и каждому о… — он был не в состоянии применить это жуткое слово «убийство» к Сонечке…
Но нет! Это не Сонечка, теперь это Зинаида!
— Не рассказывала, — ответила она с вызовом, видя, что он изменился: стал суше, холоднее. В течение ее рассказа он менялся, но проблески жалости оставались, а сейчас… их нет. — Зря я рассказала вам. На что я, дурочка, надеялась? На то, что вы меня поймете? Пожалеете? Поможете? Ага! Жди от вас жалости! Вы сейчас думаете — когда же она уберется, чтобы спокойно послушать музыку и продумать завтрашний день… Знаю я вас! Черт меня дернул припереться!
Она вся пылала от обиды, старой обиды: он так и не пришел к Генке и не забрал ее оттуда! А она ждала! Не позвонил, не спрашивал — не хотел ничего знать! Он равнодушный, жестокий человек! Нет, он — сверхчеловек, каким себя считает.
Ему вообще все безразличны. Она нарушила его покой, а теперь потревожена его абстрактная мораль! И возможно, завтра ему будет плохо работаться… Злыдень, монстр, кикимора болотная! Так думала она. Ни в коем случае не заплакать перед ним. Она сейчас уйдет. Пусть бежит в милицию. Хотя он не побежит, подумала она, и была права.
Накрутив себя, Зина-Сонечка закричала:
— Я вижу, о чем вы думаете! О том, что я — ужасное существо… Как это вы говорили? Неуемных страстей? А теперь вообще криминальная особа! И вы меня презираете, да, презираете, я же вижу! Хотя Генку вы сами терпеть не могли, но убить? Фи! Это я, грязная, виновата во всем, я, которой руку страшно подать — запачкаешься, — Кирик хотел было прекратить эту истерику, но понял, что надо выслушать все, — я могла свершить правосудие, вы — нет! И теперь я прихожу к вам, плачу, прошу сострадания и, может быть, совета — как мне жить? Что делать с моей памятью и со всем тем, что со мной произошло?.. А вы молча, джентльменски прохладно, осуждаете меня, но никогда в этом не признаетесь…
Зина остановилась, задохнувшись, слезы закипали в глазах, но она яростно их сглотнула и сказала почти спокойно:
— А знаете, кто во всем виноват? Вы. Вы заморочили мне голову своим благородством, оригинальностью, гениальностью и мудростью.
Теперь-то я знаю, что это просто глубокое равнодушие ко всему. Вы уверили меня, что я необыкновенная, что мое истинное лицо скрыто под маской, что оно проявится с чьей-то любовью… Как в сказке… Однако сразу же предупредили меня, что вы-то не имеете права любить! А то бы… — она едко усмехнулась, — а то бы вы полюбили меня, подзаборную уродину! Вы лгали! Мне, девчонке, которая смотрела на вас, как на Бога! Зачем? Вам было интересно? А я все вбирала, вбирала и решила, что все это так: вы все понимаете! И что вы… вы любите меня! Вот до чего я додумалась в тиши ночи… Я решила вам служить вечно. Я была согласна с вами на все.
И тут к вам пришла дама. Которую вы любили и, наверное, любите сейчас. Я все поняла. Я поняла, что вы мне врали. Как говорят, вешали лапшу на уши. Не кривитесь, не надо! Вы и сами прекрасно изъясняетесь матом, если это надо, в обществе «шоферни», как вы называете своих приятелей! Вы — самовлюбленный артист! Вам нужна аудитория! И не врите, что вам никто не нужен! Вам нужны все! Только чтобы они сами к вам ходили, вам поклонялись! Ладно, не буду вам надоедать. Но все-таки я вас ждала. Я думала, если… — Зина махнула рукой и встала.
Кирик подошел к ней.
— Сядь. Мы не закончили с тобой… Ведь ты пришла ко мне не только, чтобы обличить меня? Ты же сама сказала.
Зина опустилась на стул. Монолог вымотал ее до основания. У нее тряслись ноги, и, пожалуй, если бы она даже очень захотела уйти, не смогла бы, упала.
Он сел напротив нее.
— Теперь моя очередь. Я не буду оправдываться, Сонечка…
Она прошептала — голос куда-то пропал:
— Не надо, не воскрешайте ту несчастную девчонку. Я — Зина, прошу вас…
— Хорошо, — согласился он, — пусть Зина, мне так проще. Ты права. Я виноват. Я воспринимал тебя как взрослого человека, мне непривычно общаться с подростками… Нельзя было говорить с тобой на равных тогда… Ты была ребенком, но очень восприимчивым, и это меня обмануло… Но, поверь, все, что я тебе говорил, — правда. Конечно, я актерствую, конечно, я высокомерен, гордыня — великий грех, но он у меня есть. Что ты хочешь?
Я обыкновенный смертный. Что ты придумала обо мне? Но я виноват. И более того… — Кирик замолчал, на его лице отразилась внутренняя борьба, — ведь я любил Сонечку… — он именно так сказал: «Сонечку», как бы совсем отделив ее от Зины. — И та дама, которая когда-то давно была для меня… та дама уже ничего не значит в моей жизни…
— Почему же вы не разыскали меня? — удивилась Зина. — Почему?
— Потому что я — отпетый дурак. Я подумал, что ты захотела уйти от меня. Разве мог я предполагать, что приход моей старой, давно прошедшей любви введет тебя в заблуждение. Я тоже был вне себя, я тоже обижался, как мальчишка. А когда стал что-то соображать, стал тебя разыскивать, но тебя нигде не было.
Он сокрушенно замолк, но тут же снова заговорил:
— Я не виню тебя ни в чем… Какое я имею на это право? Но… то, что ты сделала, противоестественно для нормального человека, ты меня понимаешь?.. И что делать с этим, я не знаю.
— Скажите… — Зина смотрела ему прямо в глаза, — только правду. Обязательно правду.
Он понял, о чем она его спросит, и воспротивился всем существом этому вопросу и своему ответу, но запретить ей говорить он не мог…
— Меня, Зину, вы… не любите?..
Именно этого он боялся! Кирик смотрел на ее очаровательное лицо, обрамленное рыжими завитками, в ее разноцветные и оттого еще более загадочные глаза и не чувствовал ничего.
Не было в нем того трепета, с которым он смотрел на того маленького уродца, который, поселившись в его доме, внес в него живое тепло.
Перед ним была незнакомая красивая юная дама. И хотя он уговаривал себя, что это Соня, Сонечка, он понимал, что Сонечки нет, она осталась его болью, его виной, горьким воспоминанием…
И в своем внутреннем мире эта девушка-женщина была удалена от Сонечки на огромное расстояние. Как же он мог ей сказать, что любит ее, Зину?
— Не любите… — подтвердила гостья.
— Зина, — начал он неуверенно, — я ничего тебе не скажу теперь. Ты должна это понять… Для этого и мне, и тебе…
Она прервала его:
— Кирик Сергеевич, не надо дальше, я не хочу, чтобы вы кривили душой. Мне все понятно. Не стоило мне задавать вам этот вопрос. Глупо… Забудьте, пожалуйста, очень вас прошу.
Он смутился и, чтобы как-то сгладить впечатление от своего вялого полуотказа, спросил:
— Сонечка, но ты же хотела посоветоваться со мной?..
Она усмехнулась понимающе:
— Не надо, Кирик Сергеевич, сейчас у вас никак не получается игра, фальшивите. Я стала крепким человеком. Все выдержу. И советов не надо. Я сама должна все решить.
Стремительно поднявшись, Зина предупредила:
— Не удерживайте меня. Я все равно уйду.
Кирик тоже встал и, поняв, что это конец, спросил:
— Но ты оставишь мне свои координаты? Я позвоню тебе, обязательно. Завтра…
Она, все так же усмехаясь, продиктовала адрес Дома и номер телефона, но предупредила, что, вероятнее всего, скоро оттуда съедет.
Меж ними вдруг встала стена. Два человека, будто едва знакомые, расставались, видимо, навсегда. Не сожалея об этом, по крайней мере в данный момент.
Выйдя из дома, Сонечка бесцельно побрела по улице.
Ведь только из-за Кирика она кинулась к тому врачу! Только его хотела она поразить, удивить и… влюбить в себя, новую.
А потом? Потом… Понасмехавшись над ним, поиздевавшись, унизив его и заставив почувствовать вину, броситься к нему на грудь, рыдая от счастья и восторга. Таков был ее замысел, детская глупая мечта. А получилось все настолько непохоже на ее грезы, что теперь она не знала, что с собой делать. Скоро ей предстояло ехать в Париж с Разаковым, уже шли сборы… Но ей не нужны стали ни Париж, ни Разаков, ни восторженная шумиха вокруг нее… Все, все стало не нужно.
