Вспыхнув до корней своих рыжих завитков, она вдруг заплакала, отвернулась от него.
— Ты хотела правду? Ты ее получила, — говорил Кирик меж тем ровным, спокойным голосом. — А теперь ты плачешь. Чего ты ждала? Что я приду в восторг от твоей смазливой мордашки? Но ведь на меня это не действует, Соня, ты же должна бы меня знать! Или уже забыла? Немудрено.
Она не отвечала, отвернувшись, и Кирик замолчал, ощутив безмерную жестокость своего заявления.
Ведь она, по сути, девчонка! Ей так хотелось похвастаться своей новой внешностью, как новым нарядом! А он даже не оценил ее хотя бы одним-единственным комплиментом… Однако это была не та Сонечка, которую он знал и готов был полюбить… Даже если считать ее надменность и светские ужимки бравадой, маской.
Не так бы она пришла к нему, если бы осталась той Сонечкой, даже изменив внешность… Эта ему была несимпатична. И все же на сердце у него скребло оттого, что он ее обидел, и Кирик мягко предложил:
— Ну что ж, садись, посидим, как прежде, выпьем кофейку… И все обсудим.
Но видел, что это напрасно — она оскорблена, раздавлена, уничтожена его словами.
Плечи ее все еще дергались, и он тихо сказал:
— Сонечка, девочка моя, прости…
Кинувшись ему на грудь, она стала плакать, зарывшись лицом в его заляпанную красками рубаху. Кирик отодвинулся от нее, осторожно взял за руку и усадил на стул.
Соня все плакала, и он дал ей стакан воды… Она отстранила его руку и бросилась к двери.
Кирик догнал ее, приговаривая:
— Соня, Сонечка, ты не должна так уходить, слышишь? — Она молча, зло боролась с ним, и наконец он понял, что не хочет ее удерживать.
— Ты сама хочешь уйти. Иди. Но я тебя жду, поняла? Нам о многом нужно поговорить.
Хлопнула дверь. Кирик остался один, готовый бежать за ней. Как он мог так отстраниться? Ведь теперь она еще более хрупка и ранима! Какой же он тупой, черствый, эгоистичный тип. С ним нельзя иметь дело.
(Тут Касьян и засек Соню, когда она вышла и остановила машину. Он подумал, что «Зина» поехала в Дом, и потому со спокойной совестью отправился туда же. Однако Зина-Соня вдруг велела шоферу везти ее обратно.)
Кирик чувствовал себя убийцей, ему было тошно и страшно, он презирал себя и ненавидел, жалея Сонечку все больше и больше…
Он жалел ту Сонечку. Эта девица для него совершенно чужая, и он рад был, что она не стала его долго терзать заламыванием рук.
Но ведь она все-таки Соня! Сонечка! И потому он в ответе за нее. Вспомнился ему Касьян, который, несмотря на его профессию, был Кирику симпатичен… Однако тот при деле, он должен действовать по букве Закона, даже если сам будет испытывать к подследственной жалость.
«Господи! Прости меня!» И еще подумал Кирик, что если бы кто-то близкий и авторитетный (хотя среди живых для него авторитетов не было) сказал ему: «Ты отвратителен», мысль о самоубийстве не была бы для него дикой.
А что, если и Сонечка?.. Даже такая, как теперь?.. Кирик не знал, за что хвататься: то ли бежать ее разыскивать, то ли идти на поклон к Касьяну и все ему выложить, но лишь как предположение… Нет, нет и нет! Туда он не пойдет.
Именно в этот момент раздался звонок в дверь.
Это была Соня. Ее заплаканное лицо чуть-чуть приблизилось к тому, каким оно было тогда… Или Кирику так хотелось. Он был несказанно счастлив!
— Сонечка, дорогая моя, — сам чуть не плача, бормотал он, — я так рад, что ты вернулась! Я — дурак, идиот, прости меня, ради всего святого!
Он взял ее вялую, холодную, влажную руку, потащив в комнату, где они столько вечеров провели в разговорах, молчании, слушании музыки… О, какое это было счастливое время!
Не сопротивляясь, Соня дала снять с себя плащ, оказавшись в роскошном синем струящемся шелковом платье с тоненькой золотой цепочкой, обмотанной вокруг шеи несколько раз. Она была очень хороша с вьющейся пышной короткой стрижкой и бледным лицом, которое светилось, как драгоценный фарфор.
Кирик усадил Соню в кресло и принялся готовить кофе, давая ей время прийти в себя и настроиться на длинный разговор. И все-таки она лучше и умнее его! Она, которую он так оскорбил, вернулась! А он? Его корежило от собственной черствости.
Наконец кофе был готов, нашлось немного коньяка, и они сели за столик, все так же молча.
— Ну, Сонечка, расскажи мне все, как прежде. Только скажи — ты меня простила?
Она странно посмотрела на него, он вдруг заметил, что глаза у нее разного цвета: один — желтоватый, как бы прежний, другой — зеленоватый, словно у потустороннего существа.
— Простила, — коротко и бесстрастно ответила Сонечка. И он понял, что не простила. Пока, во всяком случае. Ну что ж, ему придется потрудиться, чтобы она поверила в его искренность.
Соня молча пила кофе, было видно, как ей трудно начинать исповедь. Девушка считала, что все будет совсем по-другому: она придет в блеске красоты и славы и не будет никакого тяжкого разговора, а только безудержное восхищение, удивление…
Он тут же полюбит ее… Потому что, как бы ни внушал он ей раньше, что ее уродство — это необычная красота, Соня не верила. Ей казалось, что если бы она стала красавицей, то Кирик полюбил бы ее… А тут такое!
Она забыла или не понимала, кто такой этот Кирик Успенский.
— Давай послушаем музыку, — вдруг сказал он, — хочешь Моцарта?
Соня кивнула, и он тихонько включил проигрыватель. Музыка расслабила ее, ей вспомнились их вечера, особенно тот, когда она рассказывала все о себе… Исповедь полилась сама собой, сначала спотыкающаяся, потом ровнее, глаже, но лишь по форме, ибо содержание ее становилось все чернее. Однако Кирик стойко слушал, не перебивая.
— Я считала, что знаю вас и была счастлива нашей дружбой… И была… — тут Соня замялась, — и была в вас влюблена. Я знала, чувствовала, что вы гениальный художник, и готова была служить вам вечно… Моделью, домработницей — кем угодно. Наверное, я не рассчитала свои силы. Когда вы ушли с той наглой дамой, которая смеялась, глядя на меня, я мгновенно решила уйти, чтобы не мешать вам, тем более что триптих вы почти закончили, я вам уже была не нужна и притом услышала, что я одноразовая модель.
Пошла к вашему своднику Макарычу и осталась у него ночевать, мне не хотелось вас больше видеть… А он давно предлагал мне работу у какого-то миллионера-художника, которому нужна необычная натура. И тут пришли ваши друзья… Геннадий и Олег…
Короче, я уехала к Геннадию.
Вы же знаете, как «шоферня» относится к натуре. Ну и вот. Делайте вывод. Очень скоро я ему надоела, он стал водить девиц, сделав с меня маленькую скульптурку и изругав вас — именно вас! — за то, что вы со своими закидонами всех художников пытаетесь подмять под себя…
Не буду говорить о последующей жизни, но однажды я оказалась на улице, в мороз…
И пошла по рукам. Я была у всех. Хотя никому, в принципе, не была нужна. Это вы что-то во мне нашли и сделали гениальные картинки — так сами художники оценили, еще говорили, что такое мог сотворить безумный или гений…
А они все нормальные и хотят красить красивых баб или уж гнусную старость, но не юное уродство. Уродство не должно быть юным, уродов надо убивать в младенчестве, так однажды сказал ваш Геннадий…
Я это запомнила навсегда. Таких, как я, не должно быть на земле, потому что они никому не нужны. Геннадий говорил, что он испытывает ко мне такое отвращение, что оно даже перерастает у него в патологическое сексуальное влечение, но после акта он готов меня убить.
Он меня бил. Избивал, если проще… Короче, чтобы уж очень не занимать ваше время, я попала к тому самому миллионеру, о котором говорил с самого начала Макарыч. Миллионер, совершенный придурок, молодящийся, как баба, пришел от меня в ужас, я поняла, что теперь мне уже совсем некуда идти… Правда, он сказал, что ночью меня не гонит, я могу переночевать… И он явно хотел поговорить о вас.
Я позвонила вашему знакомому доктору…
