— Это все, что я смог обменять на стулья. На рынке очень много дров, — художник развернул бумажный сверток и протянул жене кусочек масла. — Оно поможет тебе поправиться. Ты поправишься.

Варя подняла с пола стружку и положила ее в рот.

«Как же хочется есть. Мамочка, как хочется есть».

— Он приходил? — спросил художник у жены.

— Нет.

Варя забралась на кровать и прижалась к женщине.

«Она холодная».

— Возьми, — женщина протянула ей бумажку из-под масла, чтобы Варя облизала ее.

«Когда кончится война, я буду много есть. У меня всегда будет дома хлеб, шоколад, масло и деревянная стружка…»

Когда Варя вернулась из магазина, по радио объявили воздушную тревогу.

«В наш дом никогда не упадет бомба».

— Я принесла хлеб.

На месте картин на стенах остались лишь ровные прямоугольники не выцветших обоев, пустые рамы сложены на полу. Пахло едой. Художник сидел за мольбертом перед неоконченной работой, но в руках вместо кисти у него была тарелка каши. Гречневой каши!

— Садись обедать, мы не дождались тебя, — сказала Варе лежащая на кровати женщина. — Только не ешь сразу много.

Девочка бросилась к заваленному пакетами и свертками столу и, хватая все подряд, беспорядочно запихивала в рот кашу, хлеб, шоколад, невареную крупу…

— Варя, Варя, не ешь сразу много.

«Неужели кончилась война? Неужели кончилась война?»

Женщина вдруг тихо заплакала. Она давно перестала плакать, полгода назад, когда началась блокада. Не плакала, когда сын выковыривал из щелей паркета хлебные крошки и ел их. Когда он пропал, и когда из комнаты соседей разнесся по квартире странный сладковатый запах, и когда нечего было хоронить, и когда уже не из-за чего было плакать, и не было ради чего жить, выживать — тоже не плакала, не плакала, не плакала.

«Неужели кончилась война?»

Она плакала, когда Варе стало плохо.

«Как жалко, совсем ничего не осталось в животике».

Ночью огонь в печке погас, в комнате стало холодно. Варя спрятала голову под одеяло и теснее прижалась к женщине. А та не могла остановить слезы, и они маленькими колючими льдинками застывали на ее лице…

Через неделю Анна Павловна начала вставать с постели, сама растапливала печь, накрывала на стол, грела воду, чтобы купать Варю. Она бережно, как когда-то мама, обмывала ее истощенное тельце, и только после горячего купания Варя немножко отогревалась.

«Ласковая, как мама».

Обледенелая кухня была заставлена ведрами, бидонами, кастрюлями с невской водой. Художник распилил почти всю мебель на дрова, оставил только стол. Он уходил на фронт.

На календаре был март — первый месяц весны, а в ленинградских домах продолжалась холодная, безжалостная блокадная зима.

«Если мы доживем до теплого лета, то будем целыми днями лежать на солнышке и греться. Мамочка, хоть бы мы дожили».

Художник распилил мольберт и положил доски к общей куче дров.

— Бежишь?

— Аня, я не могу больше отсиживаться в тылу. Я солдат.

— Ты художник, твои руки всю жизнь держали только кисть, какой ты солдат?

— Война, Аня. Война, значит, солдат.

— Здесь, здесь война! А ты бежишь, бежишь! — женщина вдруг сорвалась на крик. — Тебе страшно! Там немец, там стреляют! Там люди не едят детей, там дети не едят землю и опилки! Ты бежишь! — она билась в истерике.

Варя бросилась к женщине и уткнулась лицом ей в живот.

— Я очень боюсь, что ты не вернешься, — вдруг сказала она спокойным, чуть хриплым от крика голосом.

«Бедная мама. Теплая и добрая…»

Художник уходил на фронт. С аккуратно подстриженной, без пятен краски, бородой, в военной форме, словно гость, слонялся он по квартире.

— Мой папа тоже на фронте. Он герой. Ты передай ему, что я живая, — попросила Варя. — Я умею писать только свое имя, ты передай ему это, а остальное расскажи сам.

Девочка протянула листок бумаги, на котором смешными неровными буквами было выведено «ВАРЯ».

— Конечно, передам.

«Когда папа вернется, я буду жить с ним или останусь здесь? Или мы будем жить вместе? Вместе легче выжить».

Муж с женой тихо простились, она в последний раз прижалась щекой к его колючей щеке и ушла в комнату, чтобы не видеть, как он уходит.

— Варя, проводи меня, — попросил художник.

Когда девочка зашла в комнату за шапкой, женщина подошла к ней и взяла двумя руками ее озябшую ладошку.

— Варя, ты вернешься?

«Она никогда не звала меня по имени».

— Вернусь.

Женщина порывисто прижала холодными губами ее ручку и отошла к окну.

Выключенный приемник молчал, только с нависшей над растопленной печкой наледи капала вода. Кап… кап… кап… Точно часы, с шипением падающие на «буржуйку» капли отсчитывали время, оставшееся до конца.

Снег хрустел под ногами, искрился миллионами отражавшихся на нем солнц. Варя и художник шли по набережной.

«Скорей бы он увидел папу и сказал, что я живая».

— В маленькой комнате за дверью спрятаны оставшиеся три картины. Когда вам будет трудно, отнеси их по этому адресу, — он протянул Варе сложенный листочек, и она спрятала его в рукавичку. — Ты не умеешь читать, но спросишь у кого-нибудь, тебе подскажут.

«Пусть его сытно кормят, чтобы он хорошо воевал».

— Только не уходи от Ани, не бросай ее. Ты нам как дочка стала. По одиночке вы погибнете, а вдвоем вам будет легче.

«Как же я брошу маму?»

— Я не уйду.

— Спасибо. Иди домой, — он неуклюже обнял девочку.

Варя долго смотрела ему вслед, пока он не превратился в маленькую черную точку, а потом и совсем пропал.

«А люди у проруби отсюда такие крошечные. Как будто можно спрятать их в рукавичку и погреть».

Варя пошла домой, к маме. «Теплой и доброй».

Какая-то женщина, поднимаясь с Невы с ведром воды, опустилась без сил да так и осталась сидеть на гранитных ступенях. Следом шли другие люди, обходили женщину, расплескивая на нее воду из ведер. И кто-то взял в свободную руку ее ведро.

«А к вечеру она станет ледяной горкой».

Взвыли сирены.

«Надо скорее домой. Там мама и там не бомбят».

Но подбежавшая к Варе девушка с повязкой бойца МПВО схватила ее за руку и повела в бомбоубежище.

— Мне надо домой, к маме.

— Сейчас опасно.

В бомбоубежище спускались те люди, кого воздушная тревога поймала на улице. Ленинградцы редко покидали во время обстрелов свои дома, обстрелов не боялись, к ним привыкли.

«Вдруг маме страшно дома одной».

Люди молча сидели на перевернутых пустых ведрах, санках, дожидаясь окончания обстрела. Потом так же молча двинулись к выходу.

— А теперь беги к маме, — потрепала Варю по плечу девушка…

Ничего не изменилось. Так же сверкали, резали глаза после темного бомбоубежища снежные просторы, так же чернели слепыми, без стекол, окнами промерзшие до костей дома, так же медленно, в голодном полусне шли по улице старые и молодые старухи — ленинградки. На соседней улице поднимался в морозное небо черный столб дыма — горел чей-то дом. А Варя шла туда, где теперь ее дом. Туда, где теперь ее мама.

Темная парадная мерцала покрытыми наледью стенами. Пахло дымом и нечистотами.

«Первый этаж… Второй этаж… Третий… Четвертый… Мамочка, как долго…»

Варя вытащила из рукавички ключ, кое-как, негнущимися от холода пальцами повернула его в замке, распахнула дверь — и отшатнулась.

«Мамочка!»

Там, где теперь ее дом, за полуразрушенными, в лохмотьях обоев стенами раскинулся белый город. Белый-белый, страшный город. И крыши соседних уцелевших домов... И заколоченные окна чужих, живых и мертвых, квартир… И холодное, замолчавшее на время небо… Там, где теперь ее дом… Там, где теперь ее мама…

Стрелки часов приближались к полуночи — замерзая от холода, умирал в Ленинграде сорок первый год. Полная луна освещала безлюдные улицы города, только в глухой подворотне, где прятался вор, ее свет был беспомощен. За мостом полыхало зарево — немцы бомбили Охту, в перекрещивающихся щупальцах прожекторов видны были самолеты. Снегопад успокоился еще вечером, когда сугробы сравнялись с окнами первых этажей, и теперь с неба падали только бомбы.