Она не знала, куда идет, а метель шла следом, заметая снегом ее детские следы. Она не знала, где теперь ее дом. Какое из слепых черных окон — ее? Она не знала. У нее больше не было мамы — мама спала и давно уже не просыпалась. Спать с мамой стало холодно.

Ленинград умирал тихо, почти всегда — во сне. Умирал и никак не мог умереть. Бессмертный город.

А папа далеко, на фронте, откуда давно уже не приходили письма. А они с мамой все равно ждали их. Но мамы больше нет.

Город был белый-белый, только чернели силуэты и окна домов и темными пятнами лежали трупы на снегу. Город был белый-белый, словно какой-то художник лишь наметил на чистом листе эскиз будущей картины, да так и оставил ее неоконченной. Редко навстречу ей шли люди, волокли за собой на санках обернутые в белые простыни тела родных, или кучу дров, или ведра воды, расплескивая на глазах замерзающую Неву на снег.

«Если остановиться, то станет еще холоднее, — думала она. — Когда идешь, не так холодно. Но нет сил… А можно отталкиваться от столбов, оттолкнешься — и до следующего фонаря… Оттолкнешься — и до следующего…»

Фонари, точно часовые, стояли на посту вдоль набережной, слепые и днем, и ночью. Купола Исакия были теперь не золотые, а деревянные. И лежал в гробу Медный всадник.

«А здесь снег не белый, а черный». Она шла мимо сгоревшего дома, на темном от копоти снегу были раскиданы обуглившиеся доски, камни, люди.

«А здесь снег не белый и не черный, он красный… Главное — идти прямо. Прямо, не делая лишних шагов. Так учила мама, так останется больше сил. Как хочется лечь на снег. Не совсем заснуть, а только чуть-чуть. И пусть приснятся хлеб и мама. Теплый хлеб и теплая мама…»

Она не знала, куда идет и где теперь ее дом. И мамы больше нет…

В парадной было темно и холодно, пахло нечистотами. У Вари не было сил идти дальше, она села на пол у лестницы и закрыла глаза. «Только бы не было холодно. Не хочу больше, чтобы холодно».

Дверь тяжело открылась, снег влетел внутрь и, не тая, лег на пол и на девочку. В парадную вошла женщина, прислонившись к стене, она начала подниматься по лестнице.

— Тетенька, дайте хлеба, — попросила Варя.

Женщина продолжала медленно, ступенька за ступенькой, идти дальше. Но вдруг, обмякнув, словно тряпичная кукла, опустилась на лестницу.

— Тетенька…

Варя поднялась к ней.

— Тетенька, дайте хлеба… — она теребила женщину за рукав, но та, похоже, уже была мертва.

Девочка залезла покойнице в карманы пальто и вытащила оттуда продуктовые карточки и крошечный кусочек сахара, который тут же проглотила.

«Тетенька мертвая. Ей это уже не нужно. Если бы я не взяла, взяли бы другие. Какой сладкий сахар, не надо было сразу глотать его, надо было подержать во рту. У нас ведь украли карточки, а месяц еще такой длинный. А тетеньке они уже не нужны».

Девочка осмотрела сумку женщины, но в ней была только пачка писем.

«Хорошо быть почтальоном. Тебя пускают в теплые квартиры, а если письмо хорошее, то дают хлеба».

Варя сняла с женщины сумку и натянула ее на себя…

На первом этаже дверь никто не открыл, но когда Варя толкнула ее, оказалось, что квартира не заперта. Девочка вошла внутрь.

— Письмо. Я принесла вам хорошее письмо.

Никто не ответил. Заиндевелые стены тускло мерцали в темноте, сквозь мертвую тишину отсчитывал время метроном — где-то работало радио. Варя толкнула ту дверь, под которой белела полоска света: сквозь дыру выбитого окна комнату заметало, метель кружила, раскидывала по комнате старые письма, фотографии, укрывала снегом, словно пуховым одеялом, две неподвижные фигуры на кровати…

Варя постучала в дверь, еще и еще раз. В глубине квартиры послышались шаги. Щелкнул замок, и дверь открылась.

— Ну, кто стучит, не переставая? — спросила женщина. — Ты кто? К кому пришла?

— Я принесла вам хорошее письмо, — девочка, нагнувшись, пролезла под рукой женщины и вошла в квартиру.

— Какое письмо? Девочка, ты куда?

— Хорошее письмо…

Варя, не останавливаясь, шла прямиком через длинный коридор к приоткрытой комнате.

«Я никуда отсюда не уйду. Здесь тепло. Здесь люди. Они меня, может быть, покормят».

Комната была обставлена принесенной со всей квартиры мебелью: легкий ампирный гарнитур на крученых ножках, тяжелый дубовый стол, широкая железная кровать. Стены были увешаны картинами. Добрый, ласковый огонь горел в «буржуйке». В углу у окна сидел за мольбертом взъерошенный, перемазанный краской мужчина. Художник был одет в пальто, вокруг шеи обмотан вязаный шарф, весь в разводах краски. Варя легла на ковер перед печкой и, сняв варежки, протянула руки к огню.

«Тепло… Тепло… Тепло…»

— Девочка, ты зачем легла? Ну-ка, вставай. Какое письмо? Мы не ждем писем. Уходи домой, — женщина растерянно стояла перед лежащим на полу ребенком.

«Как тепло… Мамочка, как мне тепло… И во рту еще сладко от сахара…»

— Андрей, ну что ты молчишь? Что с ней делать? — с отчаянием спросила женщина мужа.

Художник лишь на секунду оторвался от работы и рассеянно посмотрел на девочку:

— Да пусть греется. Ты же видишь, как она замерзла. Отогреется, пойдет домой. Напои лучше ребенка чаем.

«Добрые. Такие добрые. А соседка выгнала из дома, когда мама совсем заснула. Ей было жалко кипятка. Она злая. А они добрые. Пусть они оставят меня у себя. Мамочка, пусть они оставят меня…»

Варя проснулась на кровати, бережно укрытая одеялами. На «буржуйке», шипя обледенелыми боками, грелся чайник.

«Сейчас меня выгонят. Здесь тепло. Не хочу на улицу. Не хочу, чтобы холодно».

Варя снова закрыла глаза, но сидящая в кресле женщина заметила, что она уже проснулась.

— Отогрелась? Покажи письмо, почтальон.

«Они не покормят меня. У меня нет для них хорошего письма».

Женщина села на кровать рядом с девочкой.

— Я дам тебе немножко еды, а потом ты пойдешь домой.

«Добрая…»

— Врать плохо. Ты должна разнести остальную почту, люди ждут писем.

«Добрая… Оставь меня здесь…»

— Девочка, иди-ка сюда на минутку, — вдруг позвал из-за мольберта художник.

Варя слезла с высокой кровати и подошла к окну.

— Встань здесь и вытяни вперед руки. Представь, что держишь голубя на ладонях. Да, вот так. Умница.

«Баночки с желтой и белой краской похожи на яичницу. А малиновая — на малиновое варенье. А зеленая краска — на листья. Мама плакала, когда я съела фиалки, которые стояли на окне. И листья, и цветочки — все съела. Маме было меня жалко, и фиалки, наверно, тоже жалко было...»

— А у меня есть хлебные карточки, — вдруг сказала Варя.

«Добрые, оставьте меня у себя…»

— А я могу вам позировать. Меня обстригли из-за вшей, — Варя сняла шапочку и показала короткие, как у мальчишки, волосы. — Вы с меня можете и мальчиков рисовать.

«Добрые, оставьте!»

— Девочка, мы не можем оставить тебя, — ответила женщина. — Иди домой.

Варя кинулась на кровать и забралась под одеяло.

— Я не уйду, я не уйду, не уйду, — повторяла она.

— Девочка, — женщина попыталась вытащить ее, — я дам тебе поесть, а потом уходи.

«Злые. Выгоняют на улицу. Все теперь злые. Злые, выгоняют…»

— Аня, пусть она остается, — сказал художник. — Может, ей некуда идти.

— Она врет, нет у нее карточек! Врет, как и с письмом. Пусть уходит!

«Добрый… Он добрый, а она злая. Мамочка... Мамочка…»

— Посмотри, на кого ты стала похожа, — устало ответил Андрей. — Так нельзя. Мы должны жить дальше. Надо остаться людьми, всем назло остаться людьми.

— Пусть уходит. Я не хочу, чтобы в доме были дети. Пусть уходит.

— У меня есть карточки, — Варя достала из кармана карточки, которые взяла у почтальона. — Вот, смотрите, есть!

«Оставьте! Оставьте! Оставьте!»