Я сел в кресло, чтобы почувствовать себя более уверенно.

— Ну что, Жанно, опять проблемы?

— Это у вас будут проблемы, месье Соломон. Вам придется кататься на лодке с мадемуазель Корой.

— Что?

— Ей хочется кататься, как это делали импрессионисты.

— Что вы несете?

— Она вас любит, и вы ее тоже. Хватит валять дурака.

Никогда я с ним так не говорил. С тех самых пор, как существует мир.

— Жан, мой мальчик…

— Марсель.

— С каких это пор?

— С тех пор как Жанно Зайчик погиб. Его раздавили.

— Жан, мой мальчик, я тебе не разрешаю говорить со мной таким тоном…

— Месье Соломон, у меня и так не хватает мужества решиться, поэтому не доставайте меня и не прикидывайтесь дурачком. Мадемуазель Кора вас любит.

— Она вам это сказала?

— Не только сказала, но и не раз подтвердила. Вам следовало бы пожениться и прожить вместе долгую счастливую жизнь.

— Это она тебя послала?

— Нет. У нее своя гордость.

Месье Соломон сел. Вернее сказать, что он осел, когда еще стоял. А когда он достиг дна кресла, он провел своей рукой с маникюром по глазам. Маникюр ему делает Арлетт из парикмахерской напротив его дома.

— Это невозможно. Я не могу ее простить.

— Она спасла вам жизнь.

В его глазах снова вспыхнула черная искра.

— Тем, что меня не выдала?

— Вот именно, она вас не выдала, это чего-то стоит. Она знала целых четыре года, что вы как еврей прячетесь в этом подвале, и она вас не выдала из любви. Она могла бы это сделать из любви к тому типу из гестапо, с которым жила, но она предпочла вас не выдавать из любви к вам, месье Соломон.

Тут я его прижал к стенке.

— Да, у этой женщины большое сердце, — пробормотал он, но иронии в его голосе не было.

— А теперь она хочет кататься с вами на лодке. Он взбунтовался.

— Я не поеду.

— Месье Соломон, не надо лишать себя чего-либо из принципа. Это нехорошо. Это нехорошо для нее, для вас, для жизни и даже для принципа.

— Что это за идея кататься на лодке в ее возрасте, ну скажите! В следующую пятницу ей исполнится шестьдесят шесть лет.

— По-моему, шестьдесят четыре.

— Она врет. Старается приуменьшить. В следующую пятницу будет ее шестьдесят шестой день рождения.

— Вот и прекрасно, покатайте ее по этому поводу на лодке. Он похлопывал себя пальцами по лбу. Я спросил:

— Вы ее еще любите, месье Соломон? Я спрашиваю, чтобы знать. Он сделал жест рукой, потом рука вернулась ко лбу. И он улыбнулся.

— Теперь это уже не вопрос любви, — сказал он. — Это куда большее.

Я так никогда и не узнал, что он этим хотел сказать. У человека, который вот уже тридцать пять лет живет с марками, который собирает открытки, адресованные вовсе не ему, и который встает ночью, чтобы отвечать на звонки в SOS чужих людей, возможно, такие огромные и отчаянные потребности, что мне надо ждать, пока мне исполнится восемьдесят четыре года, чтобы его понять.

Он сделал еще один усталый жест рукой.

— Я поеду с ней кататься на лодке, — сказал он.

И тогда я уже не смог себя сдержать. Я подскочил к нему и поцеловал его. С моих плеч упал чертов груз.

Я хотел было тут же побежать к мадемуазель Коре, чтобы сообщить ей такую хорошую новость, но он дал мне поручения. Мне надо было поехать к некоему месье Алекяну. Это был наш постоянный клиент, если можно так выразиться, но он не звонил уже четыре дня и не отвечал на звонки. Надо было поехать узнать, здесь ли он еще. Случается, что такие, как он, падают, ломают себе ногу или еще что-нибудь и не могут подняться. Но месье Алекян, как оказалось, был еще вполне здесь. Да, он не позвонил. Но это потому, что вот уже несколько дней никаких страхов он больше не испытывал. Он даже сам открыл мне дверь. А ведь ходить для него было рискованно. Месье Алекян никогда не признавался, сколько ему лет, получал тысячу двести франков в месяц, и два раза в неделю к нему приходила женщина из службы социальной помощи. Он поглаживал себе усы.

— Благодарю вас, но я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас.

Плохо дело. Нет ничего хуже, чем когда у них вдруг наступает явное улучшение, это самый дурной знак. Теперь придется навещать его каждое утро и каждый вечер.

— До скорого, до скорого.

Он испытал вдруг потребность сообщить мне, что в Советской Армении у него есть родственники.

— Кузены.

— Было бы мило с вашей стороны, месье Алекян, если бы вы мне дали их адрес. Чтобы им сообщить… Я, может быть, поеду туда этим летом.

Он взглянул на меня и улыбнулся. Чтоб меня! Надо все время быть начеку, чтобы не сказать лишнего и не пробудить у них подозрения. А может, он улыбнулся совсем по другому поводу? Боже праведный, спаси нас и помилуй, как говорили в старину.

— Ну конечно.

Он просеменил до комода и выдвинул ящик. Вьшул конверт, на его обратной стороне был адрес.

— Я всегда мечтал посетить Армению, месье Алекян. Говорят, там еще жив фольклор. И теперь я смогу передать привет вашим кузенам, когда…

— Что ж, желаю вам приятного путешествия.

Мы пожали друг другу руки. Теперь хоть у нас было имя человека, которому можно будет сообщить, когда… Я сбежал вниз по лестнице. Я позвонил из первого попавшегося мне бистро.

— Это по поводу месье Алекяна, улица Виктуар. Никогда он себя лучше не чувствовал, всем довольный, во всем чистом, готовый к… Теперь только надо будет навещать его дважды в день, чтобы…

У нас был целый список ассоциаций, которые брали на себя последние заботы… Потом я отнес фунт черной икры княгине Тшетшидзе от месье Соломона, тоже одна из б/у, она жила теперь в доме для престарелых дам из высшего общества, в Жуи-ан-Жозас. Месье Соломон говорил, что нет, ничего ужаснее, чем приходить в упадок. Потом я помчался в муниципальную библиотеку со списком книг, которые, по мнению Чака, нельзя не прочитать. Он написал столбиком: Кант, Лейбниц, Спиноза, Жан-Жак Руссо. Я их взял, принес домой и положил на стол. Я провел не меньше часа, глядя на них, но не открывая. Мне было хорошо оттого, что я их не трогал — все же одной заботой меньше.

Потом я пошел навестить ребят, все оказались дома, Чак, Йоко и Тонг, и у них были какие-то чудные морды. На полу, на оберточной бумаге, лежала красно-белая полосатая майка, шляпа канотье, широкий кожаный пояс и еще что-то. Что именно это было, я сперва не понял, а потом выяснилось, что это фальшивые усы. Все они разглядывали эти вещи.

— Это для тебя.

— Как, для меня?

— Твоя подруга тебе это принесла. Блондинка.

— Алина?

— Мы не пытались выяснить ее имя.

— А зачем все это барахло?

— Чтобы кататься на лодке.

Я кинулся к телефону. Говорить мне было трудно, меня душило бешенство.

— Что это на тебя нашло?

— Я принесла тебе майку, канотье и остальное.

— И остальное?

— Они так одевались, на картинах у импрессионистов. Ей ведь этого хочется, разве не так? Ей это напомнит юность.

— Не будь такой жабой, Алина.

— Надень майку, канотье, и ты будешь выглядеть как они. Все, привет.

— Нет, не вешай трубку. А пояс зачем?

— Его тоже надень.

Плук. В телефоне слышится «плук», когда вешают трубку. Я не раз замечал.

Они все глядели на меня с интересом.

— Это невозможно! — завопил я. — Она не может ревновать к тетеньке, которой вот-вот будет шестьдесят шесть лет!

— Это ничего не значит, — сказал Йоко. — Главное — чувство.

— Ой, как смешно, Йоко. Ой, какой ты умный!

— Я — хороший негр, — сказал Йоко.

— Черт возьми, она знала, что я это делаю как альтруист-любитель, это гуманный поступок, понятно? Она это знала и против не имела. Чак поправил меня:

— Ты хочешь сказать — ничего не имела против?

— А я что сказал?

— Против не имела. Это меня доконало. Я сел.

— Я не хочу ее потерять!

— Мадемуазель Кору? — уточнил Чак.