Я попросил Тонга подменить меня на такси, а сам отправился в муниципальную библиотеку почитать «Саламбо» — страшно люблю, когда старик Флобер принимается играть словами и уходит в эту игру с головой. Потом я пошел к Жофруа де Сент-Ардалузье сообщить приятную новость. Он сидел в кресле с укрытыми одеялом коленями. Пришлось у него убраться — больше было некому. Домашняя прислуга скоро совсем переведется. Я сказал ему, что ему устроят встречу с раздачей автографов в настоящей книжной лавке. И он так обрадовался — я даже испугался, не умрет ли он от избытка эмоций. На голове у него была ермолка, как у Анатоля Франса, длинные усы были чистые и ухоженные. Он еще мог вставать и следить за собой. А потом переберется в дом престарелых, и там ему тоже будет не так плохо.

— А это хорошая лавка? — спросил он своим блеющим голоском.

— Самая лучшая. Там работает молодая женщина, которой ужасно понравилась ваша книга.

— Вам бы тоже стоило прочесть ее, Жан.

— О, я, знаете ли, не любитель чтения. Еще в школе опротивело.

— Понимаю, понимаю… Да, наша система образования просто ужасна.

— Вы абсолютно правы. Того и гляди все станут ходячими энциклопедиями.

Я сходил купить ему продуктов. Он любит сладости, поэтому я купил фиников — это так экзотично, наводит на мысль об оазисах и вообще расширяет горизонт. Он был доволен.

— Обожаю финики.

Что ж, отлично — на том я и ушел. Об остальном пусть позаботится социальная работница — она навещает его дважды в неделю. У стариков самое слабое место — кости. Чуть что — сразу ломаются, и больше уж беднягам не встать. Их бы надо посещать дважды в день.

Потом я зашел в нашу хату, там Чак и Йоко сцепились из-за выеденного яйца.

Убить готовы были друг друга. Я смотрю, чем дальше, тем больше у них появлялось поводов для смертоубийства. Чак хвалил кубинцев, Йоко их костерил. Я разглядывал Йоко в плане того, что женщины часто бывают неравнодушны к чернокожим, но если я подставлю мадемуазель Коре вместо себя Йоко, Алина мне этого не простит. Я поставил пластинку, где мадемуазель Кора бросается с моста в Сену со своим внебрачным ребенком, а на другой стороне она сходила с ума и бродила по парижским улицам в поисках возлюбленного. Я попробовал изложить свои проблемы Чаку и Йоко, но они слушали совершенно безучастно, их интересовало только выеденное яйцо.

— Да что случится, если ты ее бросишь? — сказал Йоко. — Ну попереживает — ей же лучше.

— Нет, — возразил Чак, — женщина, которая начиталась дурацких книжек, — это действительно опасно. С нее станется тебя застрелить. Я задумался.

— А где, по-твоему, она возьмет револьвер? Я бы ей дал, но у меня у самого нет.

— Видали — у него еще и суицидные замашки, у этого сукина сына, — ругнулся Йоко. — Тебе бы…

— Знаю, мне бы повкалывать каждый день по восемь часов в шахте. Тогда бы я поумнел. Да если б я был шахтером, я бы сейчас просто-напросто дал вам обоим в морду.

— Зачем тебе с самого начала понадобилось ее трахать? — возмутился Чак.

— В знак протеста. Чтобы показать им всем.

— Все эти твои знаменитые версии о любви… — Йоко плюнул, вернее, просто сделал губами «тьфу», он был помешан на гигиене.

— Я тебе уже объяснял, что это был порыв. Над ней посмеялись на дискотеке, и я решил им показать. А потом пришлось продолжать в том же духе, чтобы она не подумала. Она когда-то была молодой и красивой женщиной, так за что же… И вообще не в ней дело.

Тут Чака разобрало любопытство:

— А в чем же, может, скажешь?

Но я только пожал плечами и ушел, довольный, что напустил туману.

Добрался до спортзала и там полчаса колошматил мешок с песком, пока не полегчало. Побить обо что-нибудь кулаками — отлично помогает при бессилии. Для меня единственным избавлением было бы, если бы месье Соломон соизволил забыть обиду и забрал мадемуазель Кору себе. Для них обоих лучшим решением было бы помириться. Я, конечно, понимаю, для месье Соломона те четыре года, когда он сидел в подвале, а мадемуазель Кора никак не давала о себе знать, навсегда остались кровоточащей раной, но, с другой стороны, он должен ей быть благодарен за то, что она его не выдала как еврея в то время, когда это только поощрялось. Бывают времена, когда к людям не следует быть слишком требовательным и надо ценить, если они просто не делают вам зла. При мысли о том, что они целых тридцать пять лет портили жизнь себе и друг другу, обижались, угрызались и терзались, вместо того чтобы сидеть вдвоем где-нибудь на скамеечке и нюхать близрастущие лилии, меня захлестнул благородный гнев. Я вскочил на свой велик и рванул прямо к месье Соломону — он один мог меня спасти.

Я уже был одной ногой в лифте, когда из привратницкой высунулся месье Тапю:

— А, это опять вы!

— Я, месье Тапю, я самый. И еще долго буду появляться, если, конечно, кирпич на голову не свалится.

— Вы бы попросили этого еврейского царька, чтоб он вам показал свою коллекцию марок. Я тут вчера был у него — кран чинил и успел взглянуть одним глазком. Так вот у него собраны все марки Израиля в удесятеренном виде — каждой по десять экземпляров!

Я ждал. Предчувствие говорило мне, что это еще не все. Месье Тапю — человек неисчерпаемый, дна не видно.

— Вы же понимаете, у евреев деньги прежде всего. Сейчас они все вкладывают капитал в израильские марки. У них ведь какой расчет: скоро арабы уничтожат Израиль ядерными бомбами и от него останутся одни-марки! Вот тогда-то… А? — Он поднял указательный палец. — Когда государство Израиль исчезнет, его марки приобретут огромную ценность. Вот они и закупают!

Стоял август месяц, но меня прямо-таки мороз продрал по коже от его глубокомыслия. Чак говорит, что таким был создан мир и что на дури держится свет, — он, конечно, волен думать как хочет, но, по-моему, все было не так: по-моему, это просто кто-то пошутил без всякого злого умысла, а вышло вон что, шуточка прижилась и разрослась. Отступать мне было некуда, за спиной — стенка, и, почтительно глядя на месье Тапю — несокрушимого и бесподобного, — я стал боком подбираться к ступенькам и снял перед ним кепку — она и так уже приподнялась на вставших дыбом волосах.

— Простите, государь, но я вынужден вас покинуть… Я называю вас государем, ибо так принято обращаться к королям мудаков — наследникам древнейшей династии!

Тут месье Тапю разорался, а я пошел наверх довольный собой — всегда приятно лишний раз сделать доброе дело.

Месье Соломон лежал на кровати, но глаза у него были открыты и он дышал. Он был обряжен в свой роскошный халат, руки сложил на груди и не двигался, я даже подумал, что он тренируется. Смерть — штука непостижимая, понять ее можно только изнутри. Вот он, наверно, и пытается принять соответствующую позу, войти в роль и прикинуть, что же он почувствует. Даже взгляд его был уже упокоенный, так что я чуть не разрыдался — испугался, что он оставит меня одного с мадемуазель Корой на руках.

— Месье Соломон! — умоляюще-недоверчиво воскликнул я, и он тут же повернул ко мне голову, а я чуть не прибавил: месье Соломон, не надо думать об этом все время, и главное, не надо заранее принимать горизонтальное положение тренировки ради в этом вашем тренировочном костюме с английской надписью «training» на груди, что надет на вас под роскошным халатом. Месье Соломон, хотел я ему сказать, вы должны меня вытянуть, потому что вы же меня втянули, это ваш моральный долг — взять себе мадемуазель Кору, и быть с ней счастливым до невозможности, и мирно закончить путь рука об руку — тихий закат под звуки музыки, — вместо того чтобы посылать к ней меня в иронических целях. Но ничего этого я не сказал. Царь Соломон смотрел на меня с тысячелетней разницей во взоре, от которой глаза его искрились и видели насквозь, — рассчитывать не на что, он был неумолим, не просить же его на коленях, чтобы он забрал мадемуазель Кору.