-- Вы... не ответили на вопрос... -- Кое-как перехватив подношения, я, медленно и слегка покачиваясь, встал на ноги. -- Как я понял, все, что меня интересует, отражено здесь. -- Мои глаза опустились на потрепанную красную книжицу с узорным тиснением, что то и дело пыталась соскользнуть с банки. -- А для чего остальное?

-- Для обряда. Многие письмена в моем дневнике, под гнетом времени и сырости, поистерлись. Вдобавок написано оно на едва ли знакомом тебе староферравэльском...

-- Зачем вести дневник на мертвом языке? -- прервав Форестера, обратился с резонным вопросом я.

-- Когда я был еще прэтом, мне на два года поручили вести хронику Певчих Лугов, -- пожал плечами учитель. -- А ее, как и многие иные документы, было заведено записывать на староферравэльском. Я тогда до глубины души проникся этим языком, его конструкциями, фразами. Красивый, бес... В общем, должность ушла, а привычка осталась.

-- Иначе говоря, -- не вверив в эти явно выдуманные только что россказни, заявил я, -- вы так писали, просто чтобы никто лишний не смог прочесть ничего лишнего?

-- Скорее, -- наверняка, не ожидая от меня подобной дерзости, вскинув подбородок, пробасил Вильфред, -- чтобы, пока кто-то лишний расшифровывал эти строки, у меня была возможность уйти как можно дальше.

Я хмыкнул и опустил голову, не выдержав ледяного взгляда этих серебряных глаз. Чуть не выронив сосуд со спиртом из вдруг вспотевших ладоней, с трудом, помогая себе коленом, сумел-таки поплотнее обхватить банку.

-- Поднимайся на мансарду и начерти на полу знак, что я вложил в книгу, -- убрав из голоса стальные нотки, по-учительски принялся пояснять колдун, выудив из кармана небольшой уголек и поместив его сверху на переплет дневника. -- По углам фигуры расставь травы, подожги верхушки; по ее центру же возложи мой открытый дневник. Я сделал закладку в нужном месте. Далее, как только почувствуешь туман в голове, опустись перед книгой на колени, набери в рот спирт и быстро сплюнь на страницы.

-- К чему столько хлопот? -- нашел в себе силы поднять взор я. -- Неужели вы не можете просто все рассказать?

-- Не могу, -- как показалось, несколько опустошенно произнес маг. -- Моя память уже вовсе не та, что раньше. А читать тебе со страниц, точно дитю перед сном, я не собираюсь. У меня и без того дело по горло. Ступай.

Показывая, что разговор окончен, Вильфред Форестер первым сдвинулся с места, зашагав к своему письменному столу и выглядывая через окно наружу. Я хотел было возразить, но это едва ли к чему-то привело бы. Учитель явно не желал ворошить, видно, не самое радужное прошлое. Потому я смирился и, стараясь ничего не выронить, стал аккуратно подниматься на мансарду.

***

Забрался я, прямо скажу, с превеликим трудом. Сколько бы мои глаза не смотрели под ноги, ступени все одно возникали как-то неожиданно, отчего я извечно о них спотыкался. Банка со спиртом тянула мою сгорбившуюся фигуру вниз, лежавшие сверху дневник и уголек так и норовили соскользнуть, а зажатые в руке травы неприятно покалывали кожу.

Но как бы то ни было, на мансарде я оказался без происшествий. Тут же поставил все вещи на пол, сам опустился на спальник и устало выдохнул. К чему столько мороки? Прихоти этого старика уже начинают меня понемногу раздражать. Что вдруг случилось с Форестером? Он был чудовищно растерян. И то, что учитель не стал рассказывать мне все сам, едва ли связано с памятью или излишней занятостью, как бы колдун не утверждал об обратном. Вероятно, воспоминания, которые я дерзнул затронуть, отдавали слишком болезненно в его душу. Впрочем, дожить до седин и чина учителя без темных историй вряд ли возможно. Но неужели, с этим "чернокнижником" все настолько плохо?

Хотя, чего гадать? Ответ у меня, в буквальном смысле, на руках. Осталось лишь исполнить то, что мне наказал учитель -- и все откроется. Хватит терять время, пора за дело.

Я взял уголек, открыл дневник на закладке, сложил спальник, постаравшись запихнуть его подальше, тем самым освободив как можно больше пространства, и старательно перечертил фигуру с листа на пол. Настолько старательно, что повторял даже казавшиеся мне ошибочными неровные линии, потертости. Когда же с рисунком было покончено, взял сухие стебли. Два из них, белладонну и алтей, воткнул в щели между досками. В уготованном же облепихе месте таковой не нашлось, поэтому я решил, настолько ровно, насколько получилось, поставить ее в чашку с черневшей на дне чайной жижей.

Раскрытый на необходимом моменте дневник занял свою позицию по центру выведенного углем необычного глаза. Я вскользь взглянул на письмена. Действительно, эти знаки были иноязычные, ничуть мне не знакомые. Поддавшись искушению, я, не знаю, на что надеясь, аккуратно перевернул страницу назад, но не успел даже толком всмотреться в слова, как они полыхнули яркой вспышкой. Мои глаза хлыстнуло болью, точно я вдруг взглянул на солнце после недельного прозябания в глубоком, темном подземелье. Снизу тут же послышался поучительный, без тени агрессии, возглас Вильфреда:

-- Не стоит искать нужной страницы, ученик, -- иронично говорил бывший архимагистр. -- Я уже сделал это за тебя. Читай то, что я тебе определил.

После раздался тихий, чуть заметный смешок Вильфреда. Он, верно, предвидел такое развитие событий.

Я стряхнул головой, прогоняя последние отголоски боли, проморгался. Невольно помянув про себя учителя недобрым словом, опасливо перевернул страницу обратно и одним мановением ладони подпалил верхушки растений. Они резко вспыхнули, однако уже через миг огонь исчез, а стебли стали лишь тлеть, пуская плотные ниточки дыма.

-- Люк затвори, чтобы сюда не несло! -- вдруг раздалось очередное наставление от старого колдуна.

Просьба была исполнена, и я, припав на колени у вычерченного треугольника, стал смиренно ждать. Прикрыв глаза, постарался погрузиться в медитацию, однако запах тления не позволял целиком отвлечься от плотского мира. Не знаю, сколько мне довелось просидеть вот так, в тщетных попытках нырнуть в глубины собственного сознания, но последнего достичь так и не удалось. Рассердившись этому факту, я отворил веки, попробовал подняться на ноги, как вдруг меня повело в сторону, повалив на бок и едва не грянув головой о стропилу. Разум вмиг наполнил вязкий туман. Изображение в глазах медленно, но неумолимо сужалось к одной маленькой точке, все тело горело, горло душило, а конечностями удавалось перебирать с большим трудом.

С трудом сообразив, что нужный эффект, вероятно, достигнут, я кое-как подполз к банке с муравьиным спиртом. Вспотевшая десница сама упала на сосуд и сбросила, благо, незакрученную крышку. Подобрав под себя ноги и сев, я двумя руками поднял банку, приложился к горлышку, опрокинул, да так, что едко пахнущая прозрачная жидкость стала стекать по подбородку. Набрав полный рот кислючей, вяжущей жижи, сплюнул вдруг ставшую паром влагу на раскрытую книгу.

Буквы, слова, предложения словно воспламенились смутным желтым огнем и взорвались. Меня мощно толкнуло в грудь, отбрасывая в стену. С этим ударом все посещавшие мои уши звуки моментально исчезли, сменившись гробовой, звенящей тишиной. Стоило лицу упасть на обжигающе прохладный пол, как аналогичная участь постигла и запахи. Я лежал ниц, ощущая, как из рук, ног, туловища, головы тонкими ручейками утекает что-то лилейное, нежное, заставляющее мурашки волнами бегать по телу.

Перевернулся, открыл стальные веки, но... ничего не увидел. Перед глазами стояла чернейшая, непроницаемая завеса. Несколько раз сморгнул, однако все без толку. Почувствовал, как рот сам собой разверзся в крике. Немом, но отчаянном крике.

Вдруг все тело основательно тряхнуло, точно ударило зарядом молнии, и...

Темная пелена вмиг сменилась чистейшей белизной. Это произошло быстро, точно по щелчку пальцев, не породив в моем теле какого бы то ни было физического отклика, а в разуме -- вопросов. Я снова мог видеть, слышать, чуять. Боль, еще мгновение назад терзавшую каждую точку моего естества, сдуло до последней песчинки. Более того, пропала всякая тяжесть: не только мыслей, но и собственных рук, ног, головы, мышц, костей. Ничего не отягчало мое существование. Я был невесом. Никто посреди Нигде.