Джина поежилась, вспоминая его жуткую лекцию и тот огонь, что горел в его глазах, когда он говорил о подобных вещах. И она еще собиралась когда-то снять кино об убийствах Потрошителя! Она и Карл. Господи, какими наивными они были! Двое неразумных детишек! Мир полон безумцев вроде Джона Лахли, убивающих ради обладания властью… или вроде Джона Кеддрика, ее отца. Джек-Потрошитель построил себе ужасный дом глубоко под улицами и наполнил его смертью. Джина свернулась калачиком, защищая свой живот, где рос ребенок Карла, и поклялась, что ее дитя никогда не станет жертвой той бойни, что устроил ее отец. Джина сама проследит за тем, чтобы это чудовищное сооружение было уничтожено вместе с ее отцом. Даже если для этого ей придется самой нажать на спусковой крючок.

Тихо всхлипывая в темной спитафилдской ночи, Джина Кеддрик прислушивалась к приглушенному шепоту за стеной, в комнате Йаниры.

Пока кеб Джона Лахли громыхал по булыжнику, подъезжая к мосту Бэттерси, мысли его метались в голове словно косяк перепуганной рыбешки. Ему не терпелось добраться до конечной точки путешествия и обнаружить, что же именно лежит за этими «вратами». Несмотря на картины в фантастической камере покойницы, он не мог до конца представить себе мир, породивший такие чудеса. Лахли пытался успокоить руки, но они плохо слушались его. Он то крепче стискивал шкатулку с отрезанной головой мисс Нозетт, то подавался вперед, чтобы посмотреть, далеко ли еще до моста. Скоро…

Боже, даруй же ему хоть немного терпения, ведь «скоро» — это и впрямь совсем уже скоро.

Небо над лондонскими крышами и каминными трубами уже совсем потемнело, когда кеб занял место в хвосте длинной вереницы телег и экипажей, пересекавших реку. На противоположном берегу виднелся Бэттерси-парк с небольшим озерцом, где в летние дни дети распугивали уток и лебедей флотилиями игрушечных парусников. Этим вечером детей в парке не было — как, правда, и вообще людей, только несколько экипажей. Черный дым из труб Бэттерси поднимался к небу, чтобы слиться там с угрожающе-черными тучами очередного надвигающегося дождя. Весь южный берег реки обложило тучами. Где-то далеко, над крышами Суррея и Бермондсли вспыхивали зарницы, а сырой ветер бил прямо в лицо Лахли, угрожая сорвать с него шляпу. Он надвинул ее ниже и нетерпеливо сверился с часами. До восьми оставались считанные минуты, а, по словам журналистки, «врата» открывались где-то около четверти девятого.

Кеб наконец-то спустился с моста и нырнул в сырую темноту Бэттерси-парка, свернув направо, вдоль реки. Стоило им свернуть на Октавия-стрит, как Лахли сразу же увидел, который из особняков — Сполдергейт. У подъезда к дому выстроилась длинная очередь карет и кебов, из которых выходили элегантно одетые леди, безукоризненно-модные джентльмены и слуги. Должно быть, соседи при виде дюжин приехавших людей думали, что те собрались на званый обед. Он приказал кебмену остановиться, не доезжая до продолжавших прибывать экипажей, расплатился с ним, подождал, пока тот уедет, и только после этого сам направился к Сполдергейту. Спрятавшись в тень, он наблюдал за приезжающими. Если люди все еще заходят в дом, значит, врата еще не открыты, решил он. Он прижался спиной к древесному стволу и терпеливо выжидал — ему не терпелось шагнуть за врата, но он заставил себя ждать самого последнего момента. Он не хотел рисковать быть задержанным теми, кто ведал движением через эти врата. Наконец к воротам подъехал последний экипаж, из которого выкатился пухлый джентльмен.

— Быстрее, Эбби, Врата закроются! — торопил он свою спутницу.

Ну наконец!

Лахли пристроился к этой паре, но вместо того, чтобы войти в дом, миновал его и остановился у деревянной калитки в высокой стене. За калиткой обнаружился большой, сильно заросший сад. Лахли нырнул за куст рододендрона и уставился в сад, ожидая увидеть сам не зная что. Возможно, какое-то миниатюрное подобие железнодорожной станции или металлическую махину какого-то необъяснимого механизма. Однако все, что он видел, — это обычный сад, через который вела широкая, мощенная камнем дорожка, вдоль которой с правильными промежутками были расставлены фонари. Впрочем, что-то не правильное во всем этом имелось: слишком много фонарей для обычного сада… и потом, дорожка упиралась прямо в дальнюю стену сада, словно какой-то феодал воздвиг свой замок прямо поперек римской дороги. Уж не наврала ли все эта сучка, Нозетт? Может, никаких «врат» и нет вовсе? Как нет пути в это далекое будущее?

И все же что-то явно назревало, ибо в саду нетерпеливо прогуливалось больше людей, чем Лахли — в его теперешнем возбужденном состоянии — мог сосчитать. Никак не меньше семидесяти пяти, не считая груд и неустойчивых штабелей багажа, а также слуг, вившихся вокруг этого багажа облаком злобных москитов. Ни дать ни взять вокзал Сент-Панкрас, этот фантастический замок из кирпичей, чугуна и стекла. Большинство посетителей этого странного сада в Сполдергейте тащили коробки с дамскими нарядами или футляры с драгоценностями, ковровые саквояжи на железных застежках, и все до одного пребывали в спешке и возбуждении.

У Лахли вдруг заныло в висках — наверное, он слишком сильно стиснул зубы. Шум голосов больно царапал нервы, так что в конце концов ему пришлось стиснуть кулаки, чтобы не броситься на ближнюю к нему болтливую сучку и не задушить ее на месте. Желание двигаться, делать что-то, а не сидеть, спрятавшись в кустах, распирало его изнутри, сдавливало виски до тех пор, пока вся голова его не запульсировала ослепительной болью. Он прижал руки к вискам, пытаясь унять боль и бьющуюся в кончиках пальцев ярость.

Боль сделалась почти невыносимой, и тут он с вялым удивлением заметил, что все остальные в саду делают абсолютно то же, что и он. Некоторые зажимали руками уши, словно пытаясь заглушить какой-то неслышный шум. Выходит, это мучительное ощущение — не плод его воспаленного разума, не последствие долгого стресса. Он нахмурился, пытаясь понять, что это могло быть, — и тут прямо посередине стены, над упирающейся в нее дорожкой отверзлась полная непроглядной, полуночной черноты дыра. Лахли сдавленно ахнул. Волосы встали у него дыбом, а мышцы спины непроизвольно сжались, пытаясь унять мурашки. Он испытывал неодолимое желание бежать, бежать как можно дальше отсюда.

Врата…

Они отворились с беззвучным грохотом, поглотив большую часть стены — та просто перестала существовать там, где к ней прикоснулась эта чернота. Края кляксы переливались в свете газовых фонарей всеми цветами радуги, напоминая масляную пленку на темной воде Табачной гавани. Это зрелище завораживало, манило к себе, гнало от себя, заставляя трепетать от какого-то животного страха. Какими же силами обладают те, кто открывает такую штуку — в пустом воздухе, в прочной каменной стене? Древние имена, полузабытые заклинания роились у него в голове: Анубис, пожиратель душ, страж врат подземного мира… Хеймдаль, в рог трубящий, следящий, не дерзнет ли кто пересечь сияющий мост-радугу… Кур, змей из бездны, громом и потопом мир поражающий…

Радужная кромка черного пятна прекратила наконец расползаться и застыла, маня к себе, несмотря на побуждение бежать без оглядки. И тут собравшиеся в саду мужчины и женщины спокойно, как будто в этом не было ничего необыкновенного, двинулись в эту черноту, мгновенно исчезая в ней. Они торопились, подталкивая впереди идущих. Как долго еще останется эта чудовищная штука открытой? Лахли сделал шаг вперед, потом другой, третий; ноги сами несли его к этой зияющей черноте, навстречу ужасам и наслаждениям, ожидавшим его с той стороны.

Словно в трансе, наэлектризованный грозящей ему опасностью, Лахли достал из шкатулки голову Нозетт и ринулся вперед, в круг света от ближайшего к черной дыре газового фонаря. Первой его увидела дама в дорогих шелках. Увидела и пронзительно завизжала. Мгновенно его окружила толпа слуг в ливреях и заметно потрясенных джентльменов.

— Я пытался отговорить ее… — прохрипел Лахли, размахивая головой несчастной мисс Нозетт. Выдавив из себя слезы, он вцепился в рукав ближнего к нему джентльмена. — Она рвалась следить за этим маньяком из Ист-Энда, сфотографировать его! Когда я снова нашел ее, было уже поздно… Он порезал ее на куски… Боже мой, все, что я смог захватить, — вот это… все, что от нее осталось. Бедная, глупая Доминика! Я хочу домой, прошу вас…