— Пирога почти не осталось, — ответил капитан, едва не уткнув свою огромную голову в означенный предмет. — Может быть, мне передать ему всю тарелку, Мели?

— Нет, сэр! — прервал я капитана, бросив на него уничтожающий взгляд, но капитан лишь ухмыльнулся и продолжал как ни в чем не бывало:

— Не скромничайте, Таббс, в кладовке хватит пирогов на всех.

Амелия с беспокойством посмотрела на меня, поэтому я усилием воли проглотил ярость и кусок пирога.

После завтрака, получив подробные указания относительно того, как пройти к домику, я прикрепил к камере накидку, позволяющую проявлять снимки на открытом воздухе, взгромоздил камеру на плечо и отправился в путь.

Проходя мимо окна, я увидел мою Амелию за рукоделием. Рядом с ней стоял этот идиот-капитан. В ответ на мой взгляд, исполненный неувядаемой любви, Амелия с беспокойством заметила:

— Боюсь, что аппарат слишком тяжел для вас, мистер Таббс. Не нужен ли вам помощник, который бы носил камеру за вами?

— Или осел? — неуместно хихикнул капитан.

Я остановился и повернулся к окну, чувствуя, что достоинство Человека и свободу личности необходимо отстоять сейчас или никогда. Обращаясь к ней, я сказал лишь: «О, благодарю вас!» — и послал ей воздушный поцелуй. Затем, глядя в упор на идиота, стоявшего рядом с ней, я прошипел сквозь стиснутые зубы: «Мы еще встретимся, капитан!»

— Ничуть не сомневаюсь в этом, Таббс, — ответил непроходимый глупец. — Встретимся ровно в шесть, за обедом!

Дрожь охватила меня. Я изо всех сил попытался унять ее, но безуспешно. Водрузив камеру на плечо, я с угрюмым видом отправился дальше.

Не успел я сделать и двух шагов, как самообладание вновь вернулось ко мне. Я знал, что ее глаза неотрывно устремлены на меня, и зашагал по гравию своей прежней упругой походкой. Что значили в этот момент для меня все капитаны, вместе взятые? Могли ли они лишить меня душевного равновесия?

Холм, на котором стоял домик, находился примерно в миле от виллы «Розмари», и я изрядно устал и запыхался, прежде чем достиг конечного пункта своего путешествия, но мысли об Амелии придавали мне силы. Я выбрал наиболее выгодную точку съемки с таким расчетом, чтобы на снимке был виден не только дом, но и фермер с коровой, бросил нежный взгляд на видневшуюся в отдалении виллу и, прошептав: «Для тебя, Амелия!», снял крышку с объектива. Через 1 минуту 40 секунд я водворил крышку на место.

— Съемка закончена! — закричал я в неудержимом порыве, — Амелия, ты моя!

Торопливо, дрожа от нетерпения, я накрыл голову накидкой и приступил к проявлению. Деревья на снимке оказались неразличимо размазанными. Нужно ли удивляться? Подул ветер и раскачал их немного. Впрочем, какое это имеет значение? Фермер? За время экспозиции он успел пройти ярд или два, и я с прискорбием должен признать, что на снимке у него было несколько рук и ног. Впрочем, и это не имеет значения! Назовем фермера пауком, сороконожкой, как угодно! Корова? Как мне ни хотелось бы, справедливости ради я должен признаться, что у коровы на снимке отчетливо можно было различить три головы, а такое животное, хотя оно выглядит несколько необычно, не слишком живописно. Зато домик на снимке нельзя было спутать ни с чем. Крыша его не оставляла желать ничего лучшего.

— Взвесив все достоинства и недостатки снимка, — подумал я, — Амелия, конечно, сумеет...

В этот момент мой внутренний монолог был прерван: кто-то похлопал меня по плечу скорее повелительно, нежели деликатно. Высвободившись из-под накидки (нужно ли говорить, что каждое мое движение было исполнено спокойного достоинства), я увидел незнакомца. Сложения он был плотного, одет весьма безвкусно, с отталкивающим выражением лица и в зубах держал соломинку. Его компаньон обладал теми же отличительными приметами, выраженными еще более ярко.

— Молодой человек, — начал первый незнакомец, — вы вторглись в чужие владения. Убирайтесь отсюда, да поживее!

Нужно ли говорить, что я не обратил внимания на подобное замечание и, достав бутыль с гипосульфитом натрия, приступил к фиксированию негатива. Незнакомец попытался остановить меня. Я оказал сопротивление. Негатив упал и разбился. Что произошло потом, я не помню. У меня сохранилось лишь смутное ощущение, будто я кого-то ударил.

Если вы сумеете найти в приведенных выше отрывках из моего дневника какое-нибудь объяснение моему нынешнему состоянию, я, разумеется, не буду иметь ничего против. Но со своей стороны, как уже говорилось, я могу сообщить вам лишь, что я разбит, ощущаю ломоту во всем теле, едва могу пошевелиться, с головы до пят покрыт синяками и не имею ни малейшего представления о том, что со мной приключилось.

Перевод Михаила Матвеева

В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям — пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.

С плеч могучих Гайавата

Фотокамеру из бука,

Полированного бука

Снял и сей же час составил;

Упакована в футляре,

Плотно камера лежала,

Но раздвинул он шарниры,

Сдвинул стержни и шарниры

Так, что ромбы и квадраты

Получились, словно в книгах,

Книгах мудрого Евклида.

На треногу все воздвиг он —

Заползал под темный полог —

Простирал он к небу руки —

Восклицал: «Не шевелитесь!» —

Сверхъестественное действо!

Вся семья пред ним предстала.

Все по очереди, чинно.

Перед тем, как сняться, каждый

Предлагал ему, как лучше,

Как получше выбрать позу.

Первым был отец семейства:

Он у греческой колонны

Пожелал расположиться,

У стола хотел стоять он,

У стола из палисандра.

Он держал бы свиток крепко,

Крепко левою рукою,

В сюртуке другую спрятав

(Так, как будто Бонапарт он),

Простирал бы взгляд в пространство,

Взгляд унылый дикой утки,

Побежденной злою бурей.

Героическая поза!

Только зря — не вышел снимок,

Ибо он пошевелился,

Ибо он не мог иначе.

Вслед за ним его супруга

Перед камерой предстала,

Разодетая в брильянты

И в атлас, в таком наряде

Краше, чем императрица.

Грациозно боком села,

Вся исполнена жеманства

И с огромнейшим букетом,

Большим, чем кочан капусты.

Так она, готовясь к съемке,

Все болтала и болтала,

Как мартышки в чаще леса:

«Так ли я сижу, мой милый?»,

И «Хорош ли выйдет профиль?»,

«Не держать ли мне букетик

Чуть повыше, чуть пониже?»

Фотография не вышла.

Следом старший сын — блестящий,

Славный Кембриджа питомец,

Он хотел бы, чтобы образ

Эстетически стремился

В самый центр, к его булавке,

К золотой его булавке.

Он из книг усвоил это

Джона Рескина, который

«Современных живописцев»,

«Семь столпов архитектуры»

Написал и много прочих;

Но, возможно, он не понял

Смысла авторских суждений.

Как бы ни было, однако

Неудачным вышло фото.

Вслед за ним его сестрица

С пожеланьем очень скромным,

Чтоб на фото воплотился

Взгляд ее «прелестно-кроткий».

«Кротость», так она решила,

В том, что левым глазом смотришь

Влево искоса с прищуром,

Правый глаз потупив долу

И кривой улыбкой скрасив.

Но, когда она просила,

Не ответил Гайавата,

Словно он ее не слышал.

Лишь когда она взмолилась,

Улыбнулся как-то странно,

«Все равно», — сказал он хрипло

И умолк, кусая губы.