— Может быть, ослика? — хихикнул капитан.

Я резко остановился и повернулся к ним, преисполненный уверенности, что человеческое достоинство и гражданские свободы нужно отстоять сейчас или никогда. Ей я просто сказал:

— Благодарю вас, благодарю! — целуя свою руку при этом; потом, устремив взор на глупца, стоявшего рядом с ней, я прошипел сквозь стиснутые зубы: — Мы еще встретимся, капитан!

— Конечно, Таббс, надеюсь на это, — ответил этот безмозглый чурбан. — Обед ровно в шесть, не забудьте!

Меня охватила холодная дрожь; мои усилия, стоившие великого труда, опять пропали впустую. Я снова взвалил камеру на плечо и угрюмо пошел дальше.

Через несколько шагов я пришел в себя; я знал, что она смотрит мне вслед, и моя походка вновь обрела упругую бодрость. Что для меня значили в этот момент все капитаны на свете? Разве им под силу нарушить мое самообладание?

Холм находился почти в одной миле от дома, и когда я достиг его, то устал и запыхался. Тем не менее мысль об Амелии поддерживала меня. Я выбрал лучшее место с видом на коттедж, чтобы включить в кадр фермера и корову, бросил нежный взгляд на далекую виллу и со словами «это для тебя, Амелия!» снял крышку с объектива. Через одну минуту и сорок секунд я вернул крышку на место.

— Дело сделано! — воскликнул я, охваченный безудержным восторгом. — Амелия, теперь ты моя!

Весь дрожа от нетерпения, я спрятал голову под чехол и начал проявлять снимок. Деревья довольно нечеткие… ладно! Ветер раскачивал ветви, но это не будет очень заметно. А фермер? М-да… он прошел несколько ярдов, и прискорбно видеть, как много рук и ног у него появилось. Бог с ним! Назовем его пауком, сороконожкой, чем угодно… а корова? С большой неохотой я был вынужден признать, что у коровы три головы, и хотя такое животное имеет курьезный вид, его не назовешь живописным. Однако с коттеджем все было в порядке; его каминные трубы выглядели прекрасно. «С учетом всех обстоятельств, — подумал я, — Амелия будет…»

Но тут мой внутренний монолог был прерван хлопком по плечу, скорее бесцеремонным, нежели дружеским. Я высунул голову из-под чехла — нужно ли говорить, с каким спокойным достоинством это было сделано? — и повернулся к незнакомцу. Это был коренастый мужчина отталкивающей наружности, вульгарно одетый и жующий соломинку; его спутник превосходил его во всех упомянутых особенностях.

— Молодой человек, — начал первый. — Тут частное владение, так что сматывайте удочки, и давайте побыстрее.

Не стоит и говорить, что я не обратил внимания на эти слова, но взял бутылочку с гипосульфитом соды и стал закреплять фотоснимок. Он попытался остановить меня, я воспротивился; негатив упал и разбился. Дальше ничего не помню, хотя у меня осталось смутное впечатление, будто я кого-то ударил.

Если в тексте, который я только что прочитал, вы можете найти какое-то обстоятельство, послужившее причиной моего нынешнего состояния, можете оставаться при своем мнении. Но, как упоминалось выше, я потрясен, удручен, разбит, покрыт синяками с головы до ног и не имею ни малейшего представления о том, как это случилось.

Перевод Андрея Боченкова

У меня все болит, саднит, ломит и гудит. Как я уже неоднократно повторял, я не имею ни малейшего понятия, как это произошло, и бесполезно донимать меня новыми расспросами. Конечно, если вам так уж хочется, я могу прочитать выдержку из своего дневника, содержащего полный отчет о событиях вчерашнего дня, но, если вы ожидаете найти в нем. разгадку этой тайны, боюсь, вас ожидает жестокое разочарование.

23 августа, вторник.

Бытует мнение, что мы, фотографы, в лучшем случае — слепцы; что мы воспринимаем даже самые красивые лица как определенное сочетание света и тени; что мы редко восхищаемся и никогда не любим. Это иллюзия, которую я жажду развеять, — если бы только мне найти в качестве модели юную девушку, воплощающую мой идеал красоты, и, самое главное, если бы ее звали (странно, почему это я испытываю безумную любовь к имени Амелия больше, чем к какому-либо другому?), — я уверен, что смог бы стряхнуть с себя эту холодную философическую вялость.

И этот час наконец пришел. Не далее как сегодня вечером я столкнулся на Хеймаркет-стрит с юным Гарри Гловером.

— Таббс! — вскричал он, фамильярно хлопая меня по спине. — Мой дядя хочет, чтобы ты был завтра у него на вилле с фотоаппаратом и всеми причиндалами!

— Но я ведь незнаком с твоим дядей, — ответил я со свойственной мне осторожностью. (NB. Если у меня и есть достоинства, то это спокойная, исполненная благородства осторожность.)

— Неважно, старина, главное, что он все знает о тебе. Выезжай первым поездом и возьми с собой всю свою химию, потому что там у тебя будет возможность обезобразить кучу физиономий и...

— Не могу! — довольно грубо ответил я, встревоженный масштабами предстоящей работы. Я решил сразу оборвать его, поскольку решительно против того, чтобы разговаривать на подобном жаргоне в общественных местах.

— Ну что ж, тогда они здорово обидятся, вот и все, — сказал Гарри, сохраняя довольно невозмутимое выражение, — а моя кузина Амелия...

— Ни слова больше, — с энтузиазмом вскричал я, — я еду! — И поскольку в этот момент подошел мой омнибус, я впрыгнул на подножку и укатил под грохот колес и цокот копыт, прежде чем он опомнился от изумления, вызванного произошедшей во мне переменой. Итак, решено: завтра я увижу Амелию и — о Фортуна! — что еще ты уготовила мне?

24 августа, среда.

Восхитительное утро. Собрался в большой спешке; по счастью, при этом разбил только две бутылки и три мензурки. Прибыл на виллу Розмари, когда вся компания только садилась завтракать. Отец, мать, два сына-школьника, куча детей ясельного возраста и неизбежный МЛАДЕНЕЦ.

Но как мне описать дочь? Слова бессильны; этого не в состоянии сделать никто и ничто, кроме фотопластинки. Ее носик был идеален, ротик, возможно, следовало бы чуть-чуть уменьшить, зато изысканные полутона на щеке могли бы ослепить любого, заставив закрыть глаза на любые недостатки, а что до блика на подбородке, он был (с точки зрения фотографического искусства) само совершенство. О! Какая бы из нее получилась фотография, если бы судьба не... — впрочем, я забегаю вперед.

Там же присутствовал некий капитан Фланаган...

Я понимаю, что предыдущий абзац закончился довольно неожиданно, но когда я дошел до этого места, то вспомнил: этот идиот искренне полагал, что помолвлен с Амелией (с моей Амелией!). У меня от возмущения сперло дыхание, и я не мог продолжать дальше. Его фигура, я готов это признать, была недурна: возможно, кому-то понравилось бы его лицо; но что такое лицо и фигура без мозгов?

Моя собственная фигура, возможно, отличается некоторой коренастостью; по телосложению я совсем не похож на этих военных жирафов — но почему я должен себя описывать? Моя фотография (сделанная мной самим) позволит всему миру оценить меня по достоинству.

Завтрак, без сомнения, был хорош, но я не осознавал, что ем или пью; я жил лишь для одной Амелии, и, уставившись неподвижным взглядом в этот бесподобный лобик, эти точеные черты, я сжимал кулаки в невольном порыве (при этом расплескав кофе) и восклицал про себя: «Я сфотографирую эту женщину или погибну, пытаясь это сделать!»

После завтрака я приступил к работе, суть которой я здесь вкратце изложу.

Картина 1. Paterfamilias[9]

ЭТОТ снимок я хотел сделать еще раз, но они все заявили, что прекрасно сойдет и так, и на нем просто запечатлено «его обычное выражение»; хотя, если только его обычным выражением не было выражением человека, у которого в горле застряла кость и который отчаянно старается облегчить агонию удушья посредством созерцания обоими глазами кончика носа, я должен признать, что данная трактовка была слишком доброжелательной.