24 августа, среда. Прекрасное утро. Собрался в большой спешке; к счастью, разбил лишь две бутылочки и три линзы. Прибыл на виллу «Розмарин», когда все собрались за завтраком. Отец, мать, двое сыновей-школьников, множество детей из яслей и неизбежный МЛАДЕНЕЦ.

Но как мне описать дочь хозяина? Слова тут бессильны; ничто, кроме фотопластинки, не сможет этого сделать. Ее носик находился в прекрасном ракурсе; рот, возможно, нуждался в самом незначительном уменьшении видимой длины в перспективе, но изысканные полутени на щеках заставляли забыть о любых изъянах, а световой эффект на подбородке являл собой совершенство с фотографической точки зрения. О, какая фотография могла бы получиться, если бы злой рок… Но я забегаю вперед.

Еще там был капитан Фланаган…

Я понимаю, что предыдущий абзац получился коротковатым, но когда я дошел до этого места, то вспомнил, что этот идиот действительно считал себя женихом Амелии (моей Амелии!). Я задохнулся от негодования и не смог продолжить. Положим, у него хорошая фигура, и некоторые могли бы любоваться его лицом, но что такое лицо или фигура без мозгов?

Сам я по комплекции немного склонен к полноте, да и по росту не могу тягаться с жирафами из рода военных… но к чему описывать самого себя? Моя фотография (сделанная собственноручно) будет лучшим доказательством для всего мира.

Завтрак, без сомнения, был хорош, но я не ощущал вкуса еды и питья. Я жил только ради Амелии. Глядя на этот несравненный лоб, на эти точеные черты, я стиснул кулак в невольном порыве (при этом расплескав кофе) и воскликнул про себя: «Я сфотографирую эту женщину или погибну!»

После завтрака начались дневные труды, которые я вкратце опишу здесь.

Фотография № 1. Отец семейства. Этот портрет я хотел переснять, но все заявили, что получилось очень хорошо и что «это его обычное выражение лица», — хотя, если только «обычное выражение лица» не является выражением на лице человека, подавившегося костью, который скосил глаза к переносице в попытке справиться с приступом удушья, — должен признать, это заявление было чересчур оптимистичным.

Фотография № 2. Мать семейства. Устраиваясь для позирования, она сообщила с жеманной улыбкой, что «в юности очень любила театр» и что она «хочет, чтобы ее сфотографировали в роли любимой шекспировской героини». После долгих и тягостных раздумий на эту тему мне пришлось отнести ее к разряду неразрешимых загадок, поскольку я не мог припомнить ни одной шекспировской героини, у которой судорожно-энергичная поза сочеталась бы с выражением полнейшего безразличия на лице, а голубое шелковое платье сопровождалось бы шотландским шарфом, перекинутым через плечо, гофрированным жабо елизаветинской эпохи на шее и охотничьим хлыстом в руке.

Фотография № 3. 17-й сеанс позирования. Поместил младенца в профиль. Подождав, пока не закончится обычное брыкание, открыл объектив. Маленький негодник немедленно откинул голову — к счастью, лишь на дюйм, так как уткнулся в нос сиделке, удовлетворив таким образом свои притязания на «первую кровь» (пользуясь спортивной терминологией). Разумеется, в результате профиль получился с двумя глазами, чем-то вроде носа и неестественно широким ртом. Назвал это снимком анфас и перешел к следующему предмету.

Фотография № 4. Три младших девочки, как они могли бы получиться, если бы им всем одновременно дали выпить дозу снотворного и связали вместе за волосы, прежде чем лекарство перестанет действовать. Разумеется, я сохранил это мнение при себе, а вслух сказал, что «это напоминает картину с тремя Грациями», но фраза завершилась невольным стоном, который я с превеликим трудом превратил в кашель.

Фотография № 5. Это должно было стать величайшим художественным достижением сегодняшнего дня: семейная композиция, придуманная родителями и сочетавшая домашний уют с аллегорией. В качестве последней выступал младенец, увенчанный цветами в результате совместных усилий детей, направляемых отцовским советом, под личным надзором и руководством матери. Смысл этого действа сводился к изречению: «Победа, передающая свой лавровый венок Невинности при благом содействии Решимости, Независимости, Веры, Надежды и Милосердия, пока Мудрость благожелательно взирает на них с одобрительной улыбкой». Таково было намерение, но результат для любого непредубежденного наблюдателя мог иметь лишь одно истолкование, а именно:

— с младенцем случился припадок;

— мать (без сомнения руководствуясь ошибочными представлениями о человеческой анатомии) попыталась спасти младенца, соединив макушку его головы с грудной клеткой;

— двое мальчиков, не имевших для младенца никаких планов на будущее, кроме его немедленной гибели, выдирали локоны его волос в качестве памяти об этом роковом событии;

— две девочки, ожидавшие своей очереди за сувенирами, воспользовались этой возможностью, чтобы придушить третью;

— отец, пришедший в отчаяние от неподобающего поведения своих домочадцев, заколол себя и теперь ищет свой пенал, чтобы составить меморандум об этом событии.

В течение всего этого времени я не имел возможности попросить мою Амелию о сеансе позирования, но после ленча мне выпала такая удача. Представив тему фотографии в общих чертах, я повернулся к ней и сказал:

— Мисс Амелия, надеюсь, что до исхода дня мне выпадет честь обратиться к вам за негативом.

— Разумеется, мистер Таббс, — с милой улыбкой ответила она. — Неподалеку есть коттедж, куда вы можете прогуляться после ленча, а потом я буду к вашим услугам.

— Надеюсь, она устроит вам славное представление! — вмешался неуклюжий капитан Фланаган, коверкавший слова ужасным ирландским акцентом. — Не так ли, дорогая Мели?

— Надеюсь, это так, капитан Фланаган, — с большим достоинством ответил я, но моя вежливость была впустую потрачена на этого скота: он разразился хриплым хохотом, и мы с Амелией едва удерживались от смеха при виде его глупости. Тем не менее, она тактично завершила эту сцену, обратившись к грубияну в мундире:

— Полно, капитан, мы не должны быть слишком суровы с ним. (Суровы со мной! Со мной! Храни тебя Бог, Амелия!)

Внезапное счастье этого момента едва не лишило меня самообладания; к моим глазам подступили слезы, и я подумал: «Мечта моей жизни исполнилась! Я сфотографирую девушку, которую зовут Амелия!» Я бы опустился на колени в благодарность перед нею, если бы скатерть не мешала мне это сделать и если бы я не знал, как трудно встать на ноги, находясь в таком положении.

Однако ближе к концу трапезы я воспользовался возможностью дать выход переполнявшим меня чувствам: повернувшись к Амелии, сидевшей рядом со мной, я прошептал:

— В этой груди бьется сердце, и если преступить порог…

Но тут воцарившееся за столом молчание предупредило меня, что лучше оставить фразу незавершенной. С восхитительным присутствием духа Амелия обратилась ко мне:

— Вы сказали «пирог», мистер Таббс? Капитан Фланаган, могу я попросить вас отрезать мистеру Таббсу кусочек сладкого пирога?

— Тут почти ничего не осталось, — произнес капитан, едва не уткнувшись в пирог своей здоровенной головой. — Может, передать ему блюдо, Мели?

— Нет, сэр! — запротестовал я, устремив на Фланагана взгляд, который должен был немедленно осадить его, но он лишь ухмыльнулся и сказал:

— Не скромничайте, Таббс, мой мальчик, в кладовой наверняка есть добавка.

Амелия с беспокойством смотрела на меня, поэтому мне пришлось проглотить свою ярость с остатками пирога в придачу.

После ленча, получив указания, как найти дорогу к коттеджу, я прикрепил к камере чехол для проявления фотоснимков на свежем воздухе, пристроил ее на плече и зашагал в сторону холма, о котором мне сказали.

Моя Амелия сидела у окна с шитьем в руках, когда я проходил мимо; идиот-ирландец околачивался рядом. В ответ на мой взгляд, исполненный неугасимой любви, она озабоченно сказала:

— Я уверена, что камера слишком тяжела для вас, мистер Таббс. Хотите, я позову мальчика-слугу, и он понесет ее?