© Гребенщиков Б. Б., 2015

© Быков Д. Л., вступительная статья, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Поэтом называется человек, дающий современникам и потомкам оптимальные формы для выражения их мыслей, состояний и трудноуловимых ощущений. Он либо видит то, чего до него не видели, и дает этому имя, – либо находит формулу для того, что все понимали давно, но по разным причинам боялись сказать.

Один из наиболее надежных (хотя не единственный) критериев оценки поэта – количество его цитат, ушедших в речь: в пословицы, чужие тексты, газетные заголовки. В России по этому параметру лидируют Грибоедов – что предсказано Пушкиным, – и Крылов: мастера стихотворного афоризма и разговорного жанра, то есть репризного поэтического диалога. Сам Пушкин как раз не в лидерах, и это естественно: он сложнее, интимнее. Прекрасно обстоят дела у Маяковского – оратора, плакатиста. Само собой, на цитаты охотней всего разбирают песню – ее воздействие тотально, она и сочиняется, и поется всенародно. Авторская песня – продолжением которой стал русский рок – в смысле цитирования и расхищения на повседневные диалоги, может смело соперничать с Грибоедовым и Маяковским. Лидирует тут Окуджава, рядом с ним – Гребенщиков, обогативший русскую литературную и разговорную речь десятками цитат. Об этом парадоксе впервые сказал – а потом написал – превосходный петербургский прозаик и по совместительству историк русского рока, Александр Житинский: всем, кто сомневался в поэтическом таланте БГ, – а такие находились, – он возражал простым перечнем его цитат, превратившихся в пароли.

Поколение дворников и ночных сторожей.

Я знаю все, что есть, но разве я могу?

Я покоряю города истошным воплем идиота.

Сползает по крыше старик Козлодоев, пронырливый, как коростель.

На нашем месте в небе должна быть звезда.

Рок-н-ролл мертв, а я еще нет.

Нам всем будет лучше, когда ты уйдешь. (Последняя песня, впрочем, сделалась источником цитат на многие случаи жизни: «Твой муж был похож на бога – теперь он похож на тень. Теперь он просто не может то, что раньше ему было лень».)

Ты дерево, твое место в саду. (В армии обычно поют: «Ты дерево, твое место в строю»; по крайней мере пели в наше время.)

Они не выйдут из клетки, потому что они не хотят.

Это только наши танцы на грани весны.

Праздник урожая во дворце труда.

Возьми меня к реке, положи меня в воду. (Просьба, часто обращаемая к женам с похмелья.)

Вперед, вперед, плешивые стада (как, впрочем, и вся «Московская октябрьская»).

Моя смерть ездит в черной машине с голубым огоньком.

Восемь тысяч двести верст пустоты, а все равно нам с тобой негде ночевать.

Мама, я не могу больше пить.

Все говорят, что пить нельзя, а я говорю, что буду.

Что нам делать с пьяным матросом?! (говорится, когда кто-либо в компании опередил прочих в утрате самоконтроля).

И так далее – свой перечень любимых цитат найдется у каждого и окажется много длиннее, я привел только самое общеупотребительное, то, что давно уже выполняет в российской культуре двоякую функцию: во-первых, это система опознавания своих, пароль-отзыв, а во-вторых – наилучший способ выразить трудновыразимое. Борис Борисович за нас уже постарался.

И пусть мне скажут, что песня по природе своей массова, а потому ему легче; что каждый вкладывает в его слова собственное содержание, потому что Гребенщиков так устроен – говорить все, не сказав ничего; что его тиражирует радио, а потому его творчество как бы насаждается, тогда как настоящая поэзия остается делом маргиналов. Пусть мне все это скажут. И все эти комментарии – чаще всего завистливые – не отменяют того простого факта, что подавляющее большинство российского населения давно уже думает о себе словами Гребенщикова, объясняется в любви и ненависти словами Гребенщикова, напевает или проговаривает про себя в экстремальных ситуациях слова этого поэта. Из тех, кто работал или работает рядом с ним, соперничать с Гребенщиковым по этому параметру мог только Илья Кормильцев, – безусловно великий поэт, к которому посмертно можно применить такое определение, – да, пожалуй, Макаревич, хотя рейтинг его цитируемости несколько ниже.

Те, кого крутят по радио не в пример чаще, – не станем перечислять голимую попсу, – этому критерию не соответствуют, ибо их словами пользуются лишь в ироническом смысле, желая обозначить некий нижеплинтусный уровень. Гребенщиков – иной случай. Он умудрился высказаться за всех и про всех.

Как у него это получилось – вопрос отдельный, заслуживающий серьезного исследования, каковое, кстати, уже и предпринималось много раз. Попробуем высказать собственные догадки, касающиеся – предупредим сразу – только текстов, поскольку о музыке Гребенщикова, богатой и сложной, должны высказываться профессионалы-музыковеды, а не скромные филологи.

Все поэты делятся на две категории, обозначим их условно как «риторы» и «трансляторы». Трансляторы – Блок, Жуковский, Окуджава, – передают звук эпохи; у них нет единой интонации, они поют на разные голоса, часто меняются до неузнаваемости. У них словно нет авторской личности, которая только мешала бы расслышать музыку времени. Такого поэта можно представить себе любым – скажем, молодой романтичный кудрявый Жуковский и Жуковский пожилой, с брюшком, миролюбивый, одинаково представимы в качестве авторов «Светланы» или «Эоловой арфы». Любым можно представить Блока – просто нам нравится кудрявый Блок-романтик; но и страшный Блок 1920 года, с серым волчьим лицом и потухшими глазами, вполне представим в качестве автора «Соловьиного сада» или «Седого утра». И «Снежную маску» он мог бы написать. У поэта-транслятора чаще всего есть первоклассная интуиция и, скажем, обусловленная ею способность разбираться в людях, – но чаще всего нет цельного мировоззрения; его можно любить, даже боготворить – но спросить чаще всего не о чем: он, подобно Окуджаве, ответит шуткой или спрячется за азбучные истины. Это нормально, и не надо от него требовать того, чего он не может дать.

Пример ритора, как раз обладающего мировоззрением и дающего (по крайней мере для себя) ответы на вопросы, – Галич, особенно наглядный на фоне Окуджавы. Пожалуй, и главный русский поэт Пушкин, заповедавший нам традицию интеллектуальной, насыщенной мыслями повествовательной поэзии, – в большей степени ритор, чем Лермонтов, умеющий ловить божественные звуки (хотя и Лермонтов, по мысли Белинского, обещал стать незаурядным мыслителем; иное дело, что от Лермонтова мы ждем именно «звуков небес», а мыслителем он был чересчур импульсивным, зависимым от настроения, и вопросов у него больше, чем ответов; интуиция, догадки, прозрения – да, цельная философская система – нет, конечно). Риторы вырабатывают формулы, интонации, стили, они мгновенно узнаются – по одной строке и даже по фирменному неологизму. «Вежливейше» – это только Маяковский и никто другой. Бессмысленно сталкивать между собой риторов и трансляторов – никто не лучше, и «звуки небес» удаются транслятору далеко не всегда – когда в горних сферах наступает тишина, он транслирует белый шум. Наглядней всего эту разницу обозначил Маяковский: «У меня из десяти стихотворений пять хороших, а у него два. Но таких, как эти два, мне не написать». Сказано предельно самокритично и не вполне справедливо, ибо в иных ситуациях душе нужен именно мощный, утешительный, надежный голос Маяковского – он подхлестывает слабых, внушает твердость колеблющимся; ритор утешает в отчаянии – но сам чаще всего нуждается в таких стихах, как лермонтовские или блоковские, и тянется к этой противоположности. Риторы – Слуцкий, Бродский, поэты напряженной мысли и внятного, афористичного высказывания. Много ли афоризмов мы найдем у Блока? Чаще всего банальности, что-нибудь вроде «Он весь дитя добра и света», да и то не афоризм, а расхожая цитата для юбилейной статьи. «Революционный держите шаг. Неугомонный не дремлет враг» – хорошо для плаката, да и то ведь не своим голосом.