– Это необязательно, но можешь подняться к ней, если хочешь. Она лежит у себя. Ее принесли из конюшни с час назад, сейчас она, наверное, уже станет с тобой говорить.

– Принесли? Лежит? Но почему? Николай, что случилось?!

– Проверяла твоим молотком коленный рефлекс у лошадей. Получила по лбу от Эфира.

– Я должен ее осмотреть! Я с юности не занимался травмами и хирургией, но все же я врач…

– Излишне. Ее уже осмотрели. К сожалению, вот это для нас – общее место. Только за последние два месяца… сейчас вспомню, от чего лечили. Падение с дерева – вывих лодыжки, драка в составе нашей стаи с собаками проезжего охотника – прокушена икра и предплечье, исследование устройства улья диких пчел – отек шеи и руки… К счастью, на ней все удивительно быстро заживает.

– Но могут быть последствия, надо… Ты ведь сам мне говорил, что до ближайшего фельдшерского пункта от усадьбы десять верст… Да кто же ее осмотрел, в конце-то концов?

– Ветеринар, естественно, – пожал плечами Николай Павлович Осоргин. – Он ее с младенчества пользует. Хороший коновал. Лошади, прочие скоты и моя дочь Любовь Николаевна ему оченно доверяют…

– А что же она теперь? Вы видели ее… Это ужасное положение, в котором она оказалась… Мне страшно даже подумать, что могло с ней произойти…

Аркадий задумался, формулируя.

– Теперь, когда я знаком с дневником Люши – сейчас она называет себя именно так – и знаю ваше заключение пятилетней давности, ситуация представляется мне достаточно парадоксальной, – наконец сказал он. – Дневник довольно точно и, я бы даже сказал, художественно описывает жизнь душевнобольного ребенка. А хитровская босячка, с которой я имел дело, – продувная, грубая, но вполне здоровая психически и по-своему умная девушка.

– Но может быть, это все-таки не она? Это все объяснило бы… Хотя… происхождение записок все равно остается неясным…

– Нет, в том-то и дело! Судя по всему, именно эта ловкая, развращенная, вполне приспособившаяся к жизни на городском дне девушка Люша и есть Любовь Николаевна Осоргина, дочь вашего друга и автор дневника. Она дала тому недвусмысленные, хотя и невольные доказательства… И я из сложившегося вижу только одну возможность: ужасное потрясение, связанное с гибелью отца и пожаром в усадьбе, произвело в мозгу девочки какую-то кардинальную химическую перестройку, в результате которой она сделалась способной сообщаться с людьми и активно приспосабливаться к миру.

– Что ж, гипотеза небезынтересная, – признал Юрий Данилович. – И вполне правдоподобная на первый взгляд, ибо не только церковным хроникам свершившихся помышлением Господа чудес, но и науке такие случаи известны… Любопытно, что сказал бы по этому поводу ваш друг Адам Кауфман? Это же теперь его область… И каков был бы прогноз?

«Интересная гипотеза моя, а мнение интересно Адама, – с горькой иронией подумал Аркадий. – Но что ж тут поделаешь, сердцу, как говорят, не прикажешь…»

– Что ж предпринять? – спросил Юрий Данилович, почему-то обращаясь к Дону Педро.

Скелет, как и следовало ожидать, промолчал.

– Если Люба жива и даже относительно здорова, так к кому же в первую голову следует обратиться? Не в полицейское же управление… – продолжал рассуждать профессор. – Синими Ключами нынче владеет молодой родственник первой жены Николая, но как его звать и где он проживает в Москве, я ни малейшего понятия не имею…

– Его зовут Александр Васильевич Кантакузин, – ровным голосом сказал Аркадий. – В настоящее время – декадентствующий студент-историк. Ваш покорный слуга имел честь быть ему представленным. Мы даже пожали друг другу руки над разверстым гробом.

– Над каким гробом?! – нервно воскликнул Юрий Данилович и уронил на стол лупу, которую вертел в пальцах.

Дон Педро оживленно и заинтересованно пристукнул костями.

– Обыкновенный предмет декора в том обществе, где Александр Васильевич вращается. Хозяин квартиры использует его вместо кровати или стола, по надобности. Иногда с него, как с постамента, читают стихи.

– Какой бред! Страшно подумать, что ждет Россию, если из образованного молодого поколения одна часть устраивает мятежи против государя и правительства едва ли не в стенах университета, а другая часть спит в гробах и читает стихи!..

– Несмотря на личное знакомство, я как-то не увидел возможности поговорить с Александром Кантакузиным о Любе…

– И были абсолютно правы. Абсолютно. Этот молодой вертопрах со своими спящими в гробах приятелями… И несчастная, чудом уцелевшая девочка… Разумеется… Мы сделаем вот что. Мы с вами в первую голову съездим к Льву Петровичу Осоргину. Он солидный человек, известный архитектор, к тому же – дальний родственник Любы. Едем сейчас же! – внезапно засобирался Юрий Данилович. – Положение не терпит промедления. Бог весть что может случиться с девочкой в любую минуту…

Аркадий подумал, что после того, как с этой девочкой уже случилось все ему известное, следующая минута вряд ли сулит ей нечто экстраординарное. Но промолчал. Сказал о другом:

– Юрий Данилович, как же без объявлений и приглашений? Может, Льва Петровича сейчас и дома-то нет. Работает еще, вот как вы, или, наоборот, в гости отправился…

– Нет-нет, он дома, поверьте, я знаю. Вечера Лео всегда проводит с семьей. Это, можно сказать, традиция. Если и исполняет какую срочную на завтра работу, то, так сказать, в кругу…

– Ну вот, – окончательно расстроился Аркадий. – Нет, Юрий Данилович, как хотите, но меня увольте! Человек отдыхает с семьей, а тут мы… То есть вы поезжайте, конечно, коли хотите, предупредите его, пусть он мне время назначит. Мы ж с господином Осоргиным даже и не представлены. И вот я на его семейный вечер врываюсь из мартовской метели…

– Бросьте, Аркадий Андреевич! Едемте, лишнего не думая. Я вам сейчас объяснять не буду, но как приедем, сами увидите и все поймете.

«Что это я еще пойму? – подозрительно подумал Аркадий. – Архитектор тоже оригинал, что ли? Вот досталась девочке семейка… Ну так она и сама получилась… не из средних натур».

– Не волнуйтесь, коллега, – проницательно заметил Рождественский. – Лев Петрович всячески достойный человек, я его знаю уж больше четверти века, и все это время в нем, к уважению и восхищению моему, живет не знающая уныния бодрость и непоколебимое упование на Господа.

«Отрекомендовал изрядно», – признал Аркадий и слегка успокоился.

– …Почти десять лет, но, конечно, я тоскую… Семья и родина, увиденная свежим глазом ребенка, – это самое большое богатство, которое есть у человека. Я родилась в Небраске. Ты знаешь, что такое прерия?.. Все равно не знаешь, об этом нельзя прочесть в книгах. Это можно только вдохнуть. Лучше всего осенью на закате.

Красная жесткая и сухая трава, с тебя ростом, залита предвечерним светом. Она тянется на много миль кругом, до самого горизонта. Кажется, что она вот-вот поглотит и наш дом, и наши кукурузные поля, и низкие пожелтевшие клены, и кусты пузырчатой вишни… Она как прибой, как море, как океан, из которого зародилась жизнь. Солнце перед закатом светит неистово и ярко. Бегают туда-сюда вокруг своих нор луговые собачки, низко летят на охоту земляные совы, которые тоже живут в норах, мы с младшим братом идем, раздвигая траву палками… Палки нужны, чтобы отгонять и убивать гремучих змей, их там дикая прорва. Трава отливает медью и бронзой, а желтые кукурузные поля блестят червонным золотом. Стога розовые, от них – синие тени. И перед нами тоже две длинные тени – два темных пятна быстро бегут по ржавой траве…

– Какой волшебный металлический мир, тетя Глэдис! – сказала Люша. – Я хотела бы взглянуть и понимаю, что ты скучаешь по нему. Когда-нибудь я расскажу тебе о моем доме – Синей Птице. Я знаю, ты поймешь меня.