В этот момент я ей позавидовал. Знаешь, Юрий, я ведь никогда в жизни не видел Любиных слез… Она всегда только вопила, рычала, ревела от ярости или шипела как змея… А плакать – это так по-человечески.

– Николай, я, конечно же, попробую осмотреть твою дочь, но, судя по тому, что ты мне рассказываешь, это вряд ли…

– Юрий, ради бога! Я прошу тебя: не надо пока ничего говорить и составлять мнений. Никто и никогда заранее не знает, как Люба отреагирует на присутствие того или иного человека.

– Хорошо. Где нам с ней проще всего познакомиться? Чтобы она чувствовала себя максимально спокойно и уверенно…

– Максимально уверенно? Тогда – в стойле или в собачьей будке. Но успокойся, мы не будем так радикальны. Ее собственная комната наверху вполне подойдет.

– Нет! – решительно воспротивился Юрий Данилович. – Мое появление на своей территории она наверняка воспримет как вторжение. И будет защищаться агрессией. Я думаю, подойдет та самая бильярдная. У Любы с ней связаны приятные воспоминания и опыт позитивно закончившегося контакта…

– Господи, как тонко ты мыслишь, – вздохнул Осоргин. – Я же не могу все время учитывать…

– Тонко? – усмехнулся Юрий Данилович. – Перечитай господина Дарвина и любое ярмарочное пособие по дрессировке попугаев.

– Ты доктор? – спросила девочка.

До этого она несколько раз сильно наклонила голову из стороны в сторону, потом глубоко присела, упершись ладонями в землю между разведенными коленями (и в этой позе стала похожа на диковинно крупную лягушку). Юрию Даниловичу показалось, что сейчас она белкой взбежит по стволу на старую липу и осмотрит его сверху – со стороны нешироких плеч и сероватой плеши, уже весьма значительной. Но на липу лишь взглянула, ограничилась тем, что, заложивши руки за спину, обошла кругом.

– Вообще-то я старинный друг твоего отца. Когда-то мы вместе учились в университете. Но по профессии действительно доктор. А откуда ты знаешь?

– Руки шевелятся и глаза бегают, как у докторов, – ответила девочка. – Ты меня думаешь – и это видно. Голова, глаза, руки, ноги – все ли в порядке? Так? Я скажу: горло у меня не болит, зеленых соплей нету, золотуха только сзади, под волосами, когда сопреет, и поноса не было уже с Покрова.

– Слушай, а ты ей, кажется, понравился, – шепнул сзади Николай Павлович.

– Слушай, а она мне, кажется, в двух словах изложила теорию профессора Сеченова о моторном выражении мысли, – в тон другу ответил Юрий Данилович и обратился к девочке: – Могу ли я осмотреть тебя?

– Но я тебе сказала: у меня ничего не болит, – удивилась девочка.

– Мне нужно знать, как ты развиваешься.

Девочка задумалась.

– Трубкой слушать – не дамся, – наконец сказала она. – И раздеваться не стану. А так – узнавай, пожалуй, мне не жалко… А, вот еще – у тебя молоток есть? Молотком можно, это весело.

– Молоток? – изумился Николай Павлович. – Люба, о чем ты?

– Она имеет в виду неврологический молоточек, для проверки коленных и локтевых рефлексов, – объяснил Юрий Данилович. – Да, Люба, конечно, такой молоточек есть в моем докторском саквояже…

– Ой! А ты мне его дашь потом? Ненадолго совсем… я не испорчу, правда, вот хочешь, побожусь?

– Люба!

– Я дам тебе молоточек. После. А сейчас идем в дом.

В бильярдной Юрий Данилович прошел к фортепиано, сел, взял на пробу несколько аккордов и сразу уверенно заиграл.

– Моцарт, – сказала Люба. – Он, когда маленький был, по ночам к роялю вставал и играл. Лунатик, наверное. У нас у садовника тоже такое было. Только его, понятно, не к роялю, а в сад тянуло. Один раз в фонтан упал, чуть не утоп. Занятное дело!

– Откуда ты знаешь про детство Моцарта? – доиграв, спросил Юрий Данилович.

Люба ничего не ответила, отошла к окну и спряталась за занавеской.

– Должно быть, старшая барышня ей рассказывала, – предположил Николай Павлович.

– Николай, у тебя в библиотеке есть ноты? Пойди и принеси мне что-нибудь несложное, ученическое. Я уже сто лет не садился к инструменту…

– Ты долго учился? – спросила Люба, не оборачиваясь и внимательно наблюдая за выводком скворцов на лужайке.

– Музыке? Да – несколько лет. Но меня учили насильно. Больше всего в этом процессе мне нравилось крутиться на табуретке. Вот так. – Юрий Данилович показал. Люба выглянула из-за занавески. – В конце я всегда падал, а учительница ругалась… Николай, не надо никому поручать – я сказал: сходи за нотами сам. А мы тут пока с Любой побеседуем…

– Ты умеешь танцевать?

– Решительно нет. Я был плохим партнером. И всегда наступал на ноги партнершам.

– Наступал на ноги? Кому? Где – в конторе?!

– Партнеры и партнерши – это те, с кем танцуешь…

– А, поняла, – засмеялась Люба. – А я-то решила, это когда с бабами в конторе дела ведешь и им со всего размаху на ногу – р-раз, р-раз! Дура, правда?

«Какой все-таки жутковатый у нее смех», – подумал Юрий Данилович.

– Это сугубо мое мнение, Николай, но мне кажется, что интеллект у Любы вообще сохранен и никаких повреждений изначально не получал. То есть слухи о ее грамотности вполне могут подтвердиться, обучать ее можно, но об обычной школе или гимназии пока не может быть и речи… Физический габитус, насколько я могу судить, тоже в пределах возрастных норм – движется она вполне скоординированно, рефлексы в норме, созревание по полу вот-вот начнется… да-да! – а чего ты хотел при такой-то матери? – они там в двенадцать лет уже, бывает, рожают… Другое дело – ее эмоциональное развитие и навыки сообщения с людьми. Здесь нарушения и даже серьезное отставание налицо. Сколько ей сейчас лет? Десять? Так вот, соображает она лет на двенадцать, а ведет себя года на четыре – четыре с половиной. Вот и суди сам, чему ее надо скорее обучать – латинской грамматике или как вилку в руке держать и с людьми правильно здороваться…

– Но как ты думаешь, сможет ли она, такая, жить… обычной человеческой жизнью? Вот что важно…

– Откуда считать, Николай, откуда считать… Если учитывать, что в ее будущей материальной обеспеченности сомнений не возникает, то в чем же вопрос? Выдашь ее замуж за не очень притязательного ленивого малого без особых средств, согласного жить в деревне, с правильно составленным брачным договором… Потом родит она детей… В имение – управляющего, детям – няньку и гувернера, и все дела. Ну будет она слыть среди соседей да окрестных крестьян «барыней со странностями»… Мало ли таких? Поверь – так называемые дворянские гнезда до отказа полны выродками куда худшего сорта. Это объяснимо: многократные браки с кузинами, физическое вырождение, и это – высший класс России, так сказать сливки… Иногда я думаю: куда же идем?.. Либеральные разночинцы застряли где-то в районе своего собственного пупа и мотают на кулак бесконечные сопли псевдофилософской рефлексии. Левые откровенно безумны. Власть купечества?..

– Ну Юрий, Юрий! – бодро воскликнул Николай Павлович. – Что ж ты – начал за здравие, а кончил за упокой! Полноте, все образуется. К тому же мы с тобой уже за империю не в ответе. Честно служили, да ты и сейчас служишь – целый медицинский полк небось за свою жизнь выпустил… И я хозяйствую помаленьку… А вот за Любу – спасибо так спасибо. Она была с тобой хороша, ты ей явно понравился, и никто мне до тебя так четко и кратко не разложил…

Когда уже подали коляску, в холл из бокового входа вошел Тимофей, принес на подносике медицинский молоточек.

– Извольте принять, господин доктор!

Юрий Данилович поблагодарил слугу. Потом застегнул потертый немецкий докторский саквояж, который был с ним уж больше четверти века и все отделения и содержимое которого он знал с закрытыми глазами, во сне и на ощупь.

– Надобно мне, что ли, с Любой проститься, – сказал он хозяину, который стоял выпрямившись и холодновато улыбался, положив руку на широкие дубовые перила.