«Не было портов, чтобы принять присланное в качестве помощи продовольствие… Не было мельниц, чтобы смолоть присланное зерно. Не было механиков, инструментов, оборудования, чтобы построить мельницы. Не было печей, чтобы испечь хлеб. Не было способов распространить информацию о том, как выращивать какие-либо культуры, кроме картофеля. Не было возможности раздать семена других культур и сельскохозяйственные орудия, которые были нужны для перехода к новым культурам».

В столь ужасное положение, продолжает Джекобс, ирландцев поставила железная хватка британских властей: «Но сама суть этого подчинения – и причина того, что оно оказалось настолько успешным и сделало ирландцев настолько беспомощными, – состояла в систематическом подавлении городской промышленности, принципиально не отличавшемся от того, какое Англия тщетно пыталась навязать промышленности маленьких городов в американских колониях».

По мнению Джекобс, динамичный город интегрируется с прилегающими территориями и превращается в настоящую агломерацию, «город-регион». По мере того как созданные в городе технологии и инновации революционизируют близлежащий сельскохозяйственный район, жители этого района переезжают ближе к городу и ищут работу на производстве. Город производит больше продукции, появляется больше средств для развития инфраструктуры и городской среды, а также для распространения новых технологий и инноваций в его окрестностях.

Сравнительное преимущество, как его понимал Рикардо, сегодня все еще имеет значение, но национальные границы больше не определяют экономики. Напротив, появился мегарегион как новая естественная экономическая единица. В отличие от национального государства и его провинций это не артефакт искусственных политических границ – это результат взаимопритяжения центров инноваций, производства и потребления. Сегодня мегарегионы, представляющие собой агломерации соседних городов вместе с пригородами, простираются далеко за пределы отдельных городов и районов.

В 1957 году экономический географ Жан Готтманн впервые употребил термин «мегалополис» для описания формирующегося экономического узла между Бостоном и Вашингтоном[3]. Этот греческий по происхождению термин (дословно «очень большой город») впоследствии применялся к ряду других регионов, включая длинный калифорнийский коридор между Сан-Франциско и Сан-Диего, обширный мегаполис на Среднем Западе США (Чикаго – Детройт – Кливленд – Питтсбург) и бурно развивающийся регион Японии Токио – Осака.

В 1993 году влиятельный японский эксперт по стратегическому менеджменту Кэнъити Омаэ написал для Foreign Affairs статью, в которой утверждал, что естественные экономические зоны («регионы-государства») отбирают у национальных государств функцию организующих экономических единиц мира, которому он дал знаменитое определение «мир без границ»: «Границы регионов-государств могут совпадать или не совпадать с границами наций-государств. Это не важно. Это не имеющий значения результат исторической случайности. Их определяет не положение политических границ, а тот факт, что они обладают подходящими размерами и масштабом, чтобы стать подлинными, естественными единицами бизнеса в современной глобальной экономике. Именно их границы и связи между ними имеют значение в мире без границ»[4].

Но не все крупные города успешно функционируют в качестве мегарегионов. Калькутта и Дели огромны, но бедны. Омаэ пишет, что они «не обращаются – или не могут обратиться – к глобальной экономике за решениями своих проблем или за ресурсами, которые заставили бы эти решения работать».

Здесь Омаэ говорит важную вещь. Экономический рост не сводится к росту населения. Такие мегагорода существенно отличаются от настоящих мегарегионов, в которых помимо многочисленного населения есть большие рынки, значительные производственные мощности, существенная инновационная активность и высокообразованные кадры.

Рассматривать экономический рост и формирование богатства только через призму данных о национальных государствах неправильно, поскольку национальные границы мало что значат для локализации экономической активности. Деньги и капиталы стремятся туда, где больше отдача, а люди переезжают туда, где у них больше возможностей. Конечно, следствием этого становится большая интеграция глобальной экономики. Но это также значит, что таланты и капиталы концентрируются там, где возможности быть продуктвным и получать отдачу наиболее высоки.

Национальные границы значат все меньше и для культурной идентичности. Все мы знаем, насколько различны между собой могут быть два города, которые находятся в одном штате, в одной провинции и уж тем более – в одной стране. Места, расположенные на условных равнинах, не только отстают в экономическом развитии; в культурном плане они также все больше отличаются от соседних мегарегионов. Растущее напряжение, которому сопутствует все более явное экономическое неравенство, усиливает всемирный разрыв между имущими и неимущими, между городскими «умниками» и сельскими жителями.

В то время как города, находящиеся в границах одного национального государства, разбегаются все дальше, физически удаленные один от другого мегарегионы сближаются. Чем больше общего у двух мегарегионов в финансовом смысле, независимо от расстояния или исторических связей между ними, тем более вероятно, что у их жителей разовьются схожие нравы, культурные вкусы и даже политические предпочтения. Это справедливо не только для Нью-Йорка и Лондона, благодаря сходству которых появилась аббревиатура «НьюЛон» (NyLon); возможно, даже у Нью-Йорка и Шанхая больше общего, чем, например, у Нью-Йорка и Луисвилла[5].

Итак, давайте копнем глубже и, оставив на поверхности политическую географию, посмотрим на более реалистичный портрет глобальной экономики.

Ряд экспертов скорректировали идеи Готтманна и Омаэ в соответствии с новыми эмпирическими данными и нанесли на карту очертания и размеры мегарегионов в США и за их пределами. Роберт Лэнг и Доун Дхавале из Политехнического университета Виргинии обнаружили, что в десяти мегарегионах, которые заправляют экономикой США, проживают почти 200 миллионов человек, что составляет больше двух третей населения страны, и это число увеличивается намного быстрее, чем численность населения США в целом[6].

Еще и сегодня мы сравниваем размеры и рост экономики США с параметрами экономик их давних конкурентов – Германии, Японии – или с параметрами переходных экономик (Индия, Китай). Национальные границы диктуют нам, как измерять объем производства и производительность, подсчитывать население, оценивать инновации и делать выводы о масштабах роста. Все – от международных организаций и информагентств до глобальных финансовых компаний – ограничены одним и тем же набором данных.

К счастью, Тим Гулден предложил остроумное решение. Он использовал спутниковые снимки ночной Земли (о них шла речь в прошлой главе), чтобы распознать мегарегионы, которые выглядят как сплошь освещенные области. Основываясь на этих результатах, он смог отделить крупные области экономической активности от меньших центров. Далее он скомбинировал данные об освещенности с результатами других эконометрических исследований, откалибровал показатели в соответствии с имеющимися оценками объемов национального и регионального продукта и таким образом получил оценки экономической активности каждого мегарегиона в мире (СРП)[7]. Гулден любит говорить, что мегарегион – такое место, которое можно насквозь пройти пешком, от края до края, не имея при себе ничего, кроме некоторой суммы денег, и при этом ни разу не испытать ни голода, ни жажды.

Я понял всю важность этих ночных снимков, когда летел из Колумбии (в Южной Каролине) в Торонто поздно ночью в конце 2007 года. Когда мы покинули Колумбию, расположенную в сердце мегарегиона Шарланта (Шарлотт – Атланта), яркие огни можно было видеть в течение минимум сорока пяти минут. Потом около часа небо было темным, пока мы не долетели до Буффало, расположенного на окраине мегарегиона Тор – Буфф – Честер (Торонто – Буффало – Рочестер). Была глубокая ночь, но облака впереди на горизонте были освещены так ярко, как будто занимался день.