Он просто человек, поймут солдаты. И просто человек, который может не больше, чем любой из них. Пока эта мысль еще не пришла, но в любой момент… В любой момент, подумал с тоской полковник Иванченко.

Даже если бы он сошел с ума и согласился с требованиями демократии и всеобщих выборов… Какого черта! Он ведь прекрасно знает, что это приведет обитателей бункера к неминуемой гибели. Они просто не выживут. И даже запланированные шесть месяцев они не протянут, все рухнет через неделю максимум. Неделя – и люди начнут сбиваться в группки, в банды, драться за запасы пищи, осознав, что справедливость, конечно, хороша, но много еды – гораздо лучше. Да и что может быть справедливее, чем выжить самому. Спастись самому и спасти свою семью.

Они все – и полковник, и обезумевшая жена Петруненко, и те, кто сейчас ее поддерживает, и те, что пока не решился, – все они остановились у самой черты. Еще один шаг, одно неловкое движение, и толпа бросится вперед, снося все на своем пути, убивая и калеча.

– Я прошу… – начал полковник.

– У бабы своей проси, мудак! – заорала Петроненко. – Она тебе небось не дает… Ты хорошо ее попроси, а к нам не лезь. Уйди с дороги.

Таисия шагнула к полковнику и толкнула его в грудь. Не сильно, только демонстрируя удар.

– Я требую, – полковник прищурился, глядя в лицо Петруненко, – я требую немедленно прекратить…

– Ага! Сейчас! – Петруненко оглядела толпу с ухмылкой, словно приглашая всех в свидетели или даже соучастники. – Уйди с дороги!

Теперь она ударила полковника в лицо. Наотмашь, ладонью. Так она частенько ставила на место своего мужа в семейных ссорах. Удар получался не болезненный, но оскорбительный. И очень звонкий – именно то, что требовалось для развлечения толпы.

Удар – полковник перехватил руку и отбросил ее прочь.

– Ты что творишь, подонок! – взвизгнула Таисия, отлетая к своим союзницам и повиснув у них на руках. – Вы видели, что он творит? Он на меня руку поднял! Ты, сука, на женщину руку поднял! Тварь! Ты еще выстрели в меня, выстрели!.. Вы же видели – оне меня ударил! Ударил!..

Толпа замерла.

Вот сейчас… Вот в это мгновение все могло произойти. Передние ряды прекрасно видели, кто именно пытался ударить, остальные только слышали крик Петруненко. Полковник и вправду ударил женщину? Только за то, что она хотела для всех справедливости? Разве так можно? Она ведь ничего плохого не делала, только хотела, чтобы каждый сам решал свою дальнейшую судьбу.

Секунда. Вторая. Третья.

Невообразимо долгая пауза. Тишина в столовой, только ребенок в дальнем углу спрашивал у матери, почему тетя кричит, а та что-то отвечала неразборчиво.

– Да я же тебя, суку… – Петруненко ощерилась. – Я же тебя и твою бабу… и щенка… Мы все… Все мы… Мы…

В закрытом помещении выстрел из ПМ грохнул оглушительно, пуля ударила Таисии Петруненко в бедро, швырнула женщину на пол.

– Справедливости хочешь? – спросил полковник и поднял пистолет, направив его дулом на замершую толпу. – Все вы хотите справедливости?

Петруненко истошно кричала, схватившись за ногу, кровь текла на пол, растекалась лужей.

– Все поделить? Сигаретку после кофе? Пятьсот хозяек на кухне?.. – Полковник усмехнулся, рассматривая женщин поверх ствола пистолета. – Демократия?

У него в пистолете осталось семь патронов. Если сейчас толпа на него бросится, то он не успеет выпустить даже эти семь патронов. Его порвут в клочья, а потом… потом разнесут здесь все, кто-то доберется до оружейного склада и станет наводить порядок… И даже, может, наведет. Ценой нескольких сотен жизней. Или всего нескольких десятков.

– Вы что, не понимаете? – спросил Иванченко, опуская оружие. – Вы не понимаете, что ничего еще не кончилось, что это… – он обвел левой рукой помещение столовой, – что это – не вечное убежище, что запасов здесь не бесконечное количество, а всего… всего на полгода. На шесть месяцев. А потом… Потом мы или придумаем, как жить дальше, или передохнем все в этом бункере. Превратимся…

Петруненко кричала, мешая говорить, сбивая с мысли, отвлекая толпу. Ее муж бросился к жене, чтобы зажать рану, перевязать, полковник оттолкнул его, а когда тот снова попытался – ударил ногой в лицо. Сильно, без жалости. Вскрик, хруст ломающейся кости.

– Она спросила, почему я отдаю приказы и почему вы должны их выполнять? Так? Вы ведь тоже хотите это знать… – Полковник снова поднял пистолет, указал на одну из лейтенантских жен, замершую в первом ряду. – Ты кричала? Ты хочешь справедливости? Ты знаешь, что воздух, которым ты дышишь, может закончиться? Осознаешь это? В любой момент. Выйдет из строя какая-то система, и все…

Полковник перевел оружие на другую женщину, жену прапорщика из продовольственной службы.

– Ты хочешь перебраться в апартаменты начальника базы? Хочешь свободы в этом бункере? Свободы делать что вам заблагорассудится? Так?

Кричала Петруненко, глухо стонал ее муж, пытаясь ладонью остановить кровь, текущую из сломанного носа, ребенок спрашивал у матери, что это выстрелило, а мать не отвечала…

– Я не позволю вам подохнуть, – сказал Иванченко. – Я не позволю вам убить друг друга… Не для того я взял грех на душу…

Полковник вспомнил, как умирали люди на лесной дороге, как он отказался принять в бункер хотя бы детей из спецколонны. Как дергалось тело генерал-майора Федорова, когда кавказский кинжал, отделанный серебром, все-таки протиснулся между его ребрами и достал до сердца.

– Потом, когда все это закончится… – сказал полковник громко, чтобы перекрыть вопли Петруненко. – Когда это закончится – я отвечу за все. И перед каждым из вас, а пока…

Иванченко опустил пистолет и выстрелил. Пуля попала в грудь Таисии Петруненко. Крик прервался, женщина захрипела, ее тело выгнулось. Еще выстрел, и снова не в сердце, стрелять навскидку полковник никогда не умел, а наклоняться, чтобы приставить дуло ко лбу… Полковник шагнул вперед, толпа попятилась, пистолет оказался точно над лицом Петруненко. Выстрел – пуля наконец ударила в голову. Вертикально. Врезалась в бетон пола и рикошетом вернулась назад, раздробив кости черепа в мелкие осколки.

– Вот так, – сказал Иванченко. – И только так. Кто-то еще хочет?

Справа от него лязгнул затвор пистолета – капитан Ермаков дослал патрон в патронник своего «макарова» и стал рядом с полковником.

– Все назад! – Слева от Иванченко встал с пистолетом лейтенант, дежурный по части, и два прапорщика из дежурной смены. – Назад! Отойти!

Мужья наконец бросились к толпе, стали выхватывать своих жен, оттаскивать их прочь, гнать в дальний угол столовой, безжалостно заломив руки или схватив за волосы. И все это в полной тишине. Даже капитан Петруненко замолчал, перестал стонать. Он подполз к мертвой жене и сел возле нее, прямо в кровавую лужу. Сидел и гладил ее по щеке. Сидел и гладил.

В столовую стали вбегать солдаты с автоматами. Первым – старший лейтенант Мухаметшин.

– Все нормально, старлей, все нормально, – сказал полковник Иванченко, надеясь, что голос не дрожит. – Что там, в жилом секторе?

– Порядок, – сказал Мухаметшин. – Лестницу я на всякий случай перекрыл, лифты отключил, отдал приказ стрелять на поражение в случае чего. При всех отдал, вслух. Но там, в принципе, все и было спокойно, товарищ полковник.

– Зачем? – простонал капитан Петруненко. – Она же только хотела как лучше… Как лучше… Сволочь ты, полковник! Какая ты сволочь! Да я же тебя…

Иванченко хотел что-то сказать, возразить, успокоить, но не мог с ходу подобрать нужные слова. Что можно сказать человеку, жену которого ты только что убил? Как успокоить? Пусть она была шалавой, пусть склочницей, но ведь он ее любил. Он сейчас не понимал, что говорит, что делает… Он…

Старший лейтенант Мухаметшин выстрелил из пистолета. Один раз. Точно в сердце капитану Петруненко. Кто-то вскрикнул от неожиданности.

– Еще кто-то хочет оспорить действия начальника базы? – осведомился Мухаметшин.

Мертвый капитан Петруненко дернул ногой и замер.