И произнес то же самое по-старорусски. Василий Иванович удовлетворенно улыбнулся:
— Ага, ангел. Так я и думал. А позволь узнать твое святое имя?
— Эраст.
— Пресветлый ангел Ерастиил, ниспосланный с Небес на землю по воле Божией!
Шуйский бухнулся на колени и давай меховой шапкой по полу макать.
Чтобы прекратить эту гимнастику, Ластик сказал:
— Я не по воле Божьей, я сам по себе.
— Так Господь Бог Саваоф тебе помощи не сулил? — быстро осведомился боярин.
— Нет.
— А Спаситель наш Иисус Христос?
— Нет.
— Быть может, Пресвятая Дева? Или твои начальники архангелы?
Было искушение сказать ему: да, мол, архангелы обещали за мной приглядывать, чтоб не обидел кто. Но Ластик вовремя одумался, сообразил, куда этот прохиндей клонит. Хочет, чтобы ему в интригах Небеса помогали. Наплетешь про архангелов — не отвяжется.
— Нет, никто мне не помогает, — твердо ответил Ластик.
Василий Иванович, кряхтя, поднялся с колен, отряхнул шубу.
— Зачем же ты явился в этот мир? — спросил он, подвигав и правой, и левой бровью. — Чего ты хочешь?
«Домой хочу, в двадцать первый век», чуть не брякнул Ластик.
— Хочу есть!
Со вчерашнего дня у него во рту не было ни крошки. Хоть честного отрока и разместили в светлице, но ни есть, ни пить не давали — должно быть, решили, что он в самом деле птичьим пением и росой питается.
Развеселился боярин от этих слов. Запрокинул голову, рассмеялся.
— Значит, Сила за тобою никакая не стоит, царем ты быть не хочешь, а хочешь есть? Ах, невинное чадо. Истинно ангел во плоти.
И погладил Ластика по голове. Пришлось стерпеть.
— Ну что ж, — жизнерадостно сказал князь, — откушаем вместе. Велю стол накрывать.
Полчаса спустя Ондрейка сопроводил Ластика в большую комнату под лестницей — трапезную, где новоиспеченный ангел впервые попробовал московских яств, обильных, но не сказать чтобы вкусных.
Хлеб был пресным, мясо несоленым и к тому же снаружи пережарено, а внутри сырое. Готовить в старинной Руси, судя по всему, не умели.
Странными показались Ластику и столовые приборы. Вместо тарелок перед ним и боярином поставили по караваю. Верхушку князь срезал ножом, мякоть выковырял, и внутрь налил щи из оловяной мисы. Вилки не дали, только ложку, да и той Василий Иванович лишь выхлебал жижу, а капусту и кусочки мяса доставал прямо пальцами. Иногда облизывал их или вытирал о бороду. Часто порыгивал, крестя рот.
В общем, съел Ластик совсем немного — быстро расхотелось. К тому же прислуживал за столом злодей Ондрейка, что тоже аппетита не прибавляло.
Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал на гостя, гость на хозяина.
Когда же трапеза закончилась, и Шарафудин унес посуду, боярин сложил руки на животе и масляно улыбнулся.
— Ну отворяй свою ангельску книжицу.
И еще что-то сказал, про какого-то Соломона, что ли — Ластик не понял.
Вытер руки хлебным мякишем, открыл унибук.
Шуйский повторил то же самое еще раз:
— Открывай свою ангельскую книжку. Хочу чтоб ты поговорил с княжной Соломонией Власьевной Шаховской, моей воспитанницей. Она твоих лет, будет тебе подружкой.
Княжна Соломка
И как хлопнет в ладоши.
Дверь сама собой распахнулась, и в трапезную вошла, верней, вплыла толстая размалеванная тетя очень маленького роста, не выше Ластика. Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры, брови — два нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые, а через плечо перекинута пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудно́е создание всё с ног до головы сверкало золотом и серебром: и венец на голове, и платье, и сапожки.
— Ай лепа, ай сладкозрима! — восхитился княжной Василий Иванович.
Та же низко поклонилась и пропела тоненьким голоском:
— Исполать тебе, государь царевич.
— Здравствуйте, — несколько ошарашенно ответил Ластик. Ну и подобрал ему Шуйский подружку! Что с ней прикажете делать, с этой куклой?
— Играйтеся, — велел боярин Соломонии Власьевне, и та снова поклонилась — теперь уже князю.
Махнула Ондрейке широким рукавом (наверное, именно из такого выпускают сокола, как в песне, подумал Ластик):
— Отворяй сундук!
Тот откинул тяжелую крышку большого деревянного ларя, стоявшего у стены, и стал с поклоном подавать княжне разные диковинные штуки. Физиономию при этом сделал сладкую-пресладкую, отчего стал похож на кота, нализавшегося сметаны.
— Сие, зри-ко, предивен папагай серебрен да золочен на стоянце, — показала она блестящую птичку на подставке, настоящее произведение искусства. — А сие франкской работы змей золоткрылат с финифты розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке сабля, хочет турку поганого рубить.
Теперь, когда Соломония Власьевна встала рядом, Ластик разглядел, что никакая это не тетя, а девчонка. Кожа под румянами и белилами была детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на персике. Это она свои игрушки показывает, вроде как хвастается.
Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал, что дальше будет.
Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.
— Ты царевичу книжки свои яви, — велел он девочке. А Ластику горделиво сказал. — Соломонья у меня не што други девки-дуры. Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще иразны науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию — сиречь гишторию, и писменицу писати учащу, и риторику-художество слово украшати, диалектику тож — благое от зла разделяти.
Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большую тяжеленную книжищу.
— Сие книга потешная, про разны Божьи твари на свете обретающи, — бойко сказала она. — Зри, сударь. Се африканской коркодил, ишь зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь извергающ. Се птица гамаюн, вещая.
Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол, принялся разглядывать картинки, неуклюже изображавшие животных — мифических и настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот была размером с церковь, для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник, наоборот, изобразил с явно укороченной шеей — наверняка сам диковинного зверя не видал, а описаниям не поверил.
Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал эту идиллию. Потом поднялся:
— Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.
Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашенной куклы моментально переменилось. Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами. Объявила:
— Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное и душемутительное. Кличь Соломкой.
Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор, если передать его на современном языке, вышел у них такой.
— Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? — спросила княжна Соломка. — Или брехня?
— Брехня.
— Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал — тоже враки?
— Нет, не враки.
Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.
— Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? — Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. — Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не то как мы с тобой жениться-то будем?
