С радостными возгласами, которые звучат разве что в последних сценах «Флиппера»[51], избранные вскакивали со своих мест, шагали по центральному проходу и по ступенькам взбирались на помост, окружавший бассейн с дельфинами. Один за другим они удалялись за ширму, откуда вскоре появлялись в купальных костюмах и плавках. Пиц была потрясена тем, сколь многие здесь владели способностью преподобного Ассорти к скоростному переодеванию, однако ее потрясение развеялось, когда она разглядела за ширмой еще один отряд ассистенток, которые умели раздеваться и раздевать других даже быстрее, чем возбужденный подросток шестнадцати лет.

Как только образцовый прихожанин появлялся из-за ширмы, его или ее подводили к краю бассейна с дельфинами, где поджидал преподобный Ассорти с хрустальным трезубцем в руке. Он произносил несколько слов насчет того, что в нашей жизни случаются приливы и отливы, о том, что некоторые предпочитают плыть по течению, про то, как наша жизнь похожа на реку, в которой сосредоточены все знания, а также про то, что грешники — это ил, скопившийся на дне пруда, и еще про то, что не надо слушать отщепенцев, подвергавших критике методы Приюта для Души и Купели Звездного Чада, потому что оные отщепенцы представляли собой не что иное, как всего лишь жалкие мокрые полотенца.

Затем с помощью трезубца преподобный Ассорти подталкивал прихожанина к бассейну и в итоге сталкивал в пучину вод. Дельфины, они же Звездные Чада, радостно кружили около каждого очередного свалившегося в бассейн человека. Одни из людей вызывали у дельфинов интерес, других они напрочь игнорировали. Но никто не расстраивался, поскольку, согласно произнесенной преподобным Ассорти проповеди, не к телу должны были притронуться Звездные Чада, но к душе Искателей Совершенства, и всякий вылезавший из бассейна утверждал, что он (она) чрезвычайно тронут(а).

Все это было очень волнующе. На самом деле в волнении своем те члены общины, которые на этой неделе не попали в число избранных, решали, что им следует возвысить свой душевный порыв, и потому щедрой рукой наполняли корзинки сбора пожертвований.

Затем сверху опустился занавес в виде рыбацкой сети и отделил от остальной части зала бассейн. Члены общины потянулись к выходу. Орган играл избранные места из «Водной музыки» Генделя на фоне записанных на магнитофонную пленку песен китов. К этим звукам весьма мило примешивались периодические «шлеп-шлеп-шлеп», издаваемые плохо вытертыми ступнями, обутыми в дорогие итальянские кожаные туфли. Когда величественные двери обители закрылись за последним из прихожан, преподобный Ассорти снял с головы ракушечную тиару и отклеил фальшивую бороду. Он нырнул за ширму с радостным вздохом, значение которого можно было истолковать либо как удовлетворение от удачно проведенной службы, либо как «Слава тебе, Господи, все позади!».

У Пиц на этот счет сложилось собственное мнение.

— С меня довольно, — произнесла она, ни к кому не обращаясь. — Я сдаюсь.

— Что вы сказали? — Преподобный Ассорти высунул голову из-за ширмы. Вид у него был искренне озабоченный.

— Вы меня слышали, — отозвалась Пиц. — Я сдаюсь. Ухожу. Я так работать не умею. Если будущее «Э. Богги, Инк.» будет зависеть от кого-то, кто способен наблюдать за подобной дребеденью со старой доброй улыбкой мисс Америки, то этот кто-то — не я. Оставляю поле деятельности моему братцу Дову. Если ему так угодно, пусть, как говорится, крутит колесо, а я ухожу.

Она поднялась и направилась к лесенке, по которой можно было спуститься с помоста, окружавшего бассейн.

Хрустальный трезубец вонзился в деревянную ступень всего в дюйме впереди занесенной ноги Пиц. Она резко обернулась и гневно уставилась на преподобного Ассорти, которому удалось с такой непревзойденной точностью метнуть свое сверкающее орудие. На лице Пиц застыло выражение искреннего изумления вкупе с неподдельным восхищением перед скоростью реакции, щегольством и мастерством броска. Преподобный Ассорти небрежно пожал плечами.

— Я работал в кино, — сказал он.

— Что верно, то верно.

Для Пиц это не явилось новостью. Она старательно читала досье преподобного Ассорти по дороге в Лос-Анджелес, да и Мишка Тум-Тум снабдил ее массой дополнительных сведений об этом человеке, которые, на взгляд медведя, могли помочь в общении с ним. Следует отметить, что все эти жутко полезные сведения казались глупейшими из глупых теперь, когда Пиц приняла решение прекратить иметь какие бы то ни было дела как с преподобным Ассорти, так и со всеми остальными участниками деятельности корпорации «Э. Богги», значившимися в ее списке.

— Да, верно, верно, — кивнул преподобный Ассорти. — И я знаю, что значит «уходить». Я ушел, когда в кино закончились счастливые концовки. — Он подошел и взял Пиц под руку. — Пройдемте со мной, прошу вас.

Это прозвучало как любезное приглашение, но под руку он держал ее так крепко, что Пиц приглашение показалось больше смахивающим на приказ.

Пиц слишком устала для того, чтобы протестовать. Да и к чему? Как только она покинет этот храм притворства, она вернется в аэропорт и ближайшим рейсом улетит в Нью-Йорк. Как только она окажется в офисе, она сообщит Эдвине о своем решении снять свою кандидатуру с гонки. Может быть, она даже отправится в Поукипси и лично сообщит матери эту новость, а потом задержится там и попробует хоть как-то, хоть чем-то скрасить ее последние дни на этом свете. Уж конечно, чем бы она ни занялась, все равно это будет полезнее, чем это глупое состязание с Довом.

Преподобный Ассорти провел Пиц через дверь, которая уводила с помоста вокруг бассейна в коридор, расположенный «за кулисами». Пиц проходила один офис за другим, и всюду негромко жужжали компьютеры, чуть погромче — факсы, звенели телефоны, звучали голоса дружелюбных энергичных людей, готовых протянуть руку помощи Искателям Совершенства. Искателям? Или все-таки «слюнтяям»?

В конце коридора располагался небольшой лифт. Его кабинка вознесла Пиц и преподобного Ассорти на самый верхний этаж здания. Здесь находился мозговой центр империи преподобного, его личный кабинет. Пиц обвела кабинет наметанным взглядом женщины, привыкшей высоко ценить хороший дизайн и декор интерьера, но готовой скорее умереть, чем признаться в этом — ну разве что в том случае, если ей будет грозить суровое обвинение в антифеминизме. Пиц была умна и прозорлива. Она знала, что можно одновременно и желать равенства полов, и мечтать о простынях с монограммами (желательно из египетского хлопка с четырехсотым номером пряжи), но еще она знала, как мало людей, которые пожелают в таком сознаться.

Преподобный Ассорти уселся на стул, обитый рыжевато-коричневой кожей, стоявший за массивным дубовым письменным столом, и знаком предложил Пиц сесть. Сесть она могла только на диван с точно такой же обивкой, как и стул. Стоило опуститься на этот диван — и ты понимал, что он оказывает тяжести твоего тела примерно такое же сопротивление, как подогретый мармелад. Пиц чувствовала, что утопает в подушках все глубже и глубже. Ощущение было приятное, и ему мешало только осознание того, что для того, чтобы подняться с этого дивана, понадобится как пить дать лебедка.

Кроме того, Пиц догадывалась, что подобный подбор мебели давал преподобному Ассорти тонкое психологическое преимущество над гостями, он-то имел возможность встать со своего стула с легкостью и, если бы у него возникло такое желание, мог бы в мгновение ока оказаться около дивана, подобного зоне зыбучих песков, и нависнуть над плененным визитером. Пиц вовсе не пугала мысль о собственной беспомощности — такое ей приходилось переживать слишком часто в самых разных ситуациях, и не только в детстве, в общении с людьми и при решении финансовых вопросов. Пиц начала плавно подтягиваться к подлокотнику, ухватилась за него и мало-помалу высвободилась из подушечной трясины.

Ее экзерсисы не остались незамеченными преподобным Ассорти.

— Дорогая моя, вам неудобно? — поинтересовался он таким тоном, словно его это и вправду заботило.