Прибежал отец, прибежала мать, отец влез по лестнице, успокаивая Лэрда тихим голосом, взял его в охапку и спустил вниз, и тогда мама прислонилась к лестнице и заплакала.

– Почему ты не следила за ним? – спросили они меня, но правды так никто никогда и не узнал.

Лэрд был слишком мал, чтобы рассказать. Но всякий раз, когда я видела пальто в бело-коричневую клетку – на вешалке в шкафу или на дне мешка с тряпьем, где оно закончило свои дни, – я чувствовала тяжесть в животе и грусть неизбывного раскаяния.

Я смотрела на Лэрда, который даже не помнил этого, и мне не нравилось выражение его худенького и по-зимнему бледного лица. В нем не было ни страха, ни огорчения, а лишь отстраненность и сосредоточенность.

– Послушай, – сказала я необычайно радостно и дружески, – ты ведь никому не расскажешь об этом, правда?

– Нет, – сказал он рассеянно.

– Обещаешь?

– Обещаю, – сказал он.

Я пошарила у него за спиной, проверяя, не скрестил ли он пальцы, по обыкновению. Правда, даже теперь ему может присниться кошмар, и таким образом все выплывет наружу. Я решила как следует потрудиться над тем, чтоб отвлечь от увиденного его сознание, в котором, как мне казалось, не может удержаться сразу много воспоминаний одновременно. У меня было в копилке немного денег, и в тот же день мы побывали в Джубили на фильме с Джуди Кановой, и оба хохотали там от души. После этого я решила, что все уладилось.

Через две недели я узнала, что они собираются застрелить и Флору. Я поняла это, когда в разговоре с отцом мать спросила, как у нас дела с сеном, а отец ответил:

– Послезавтра у нас останется только корова, а на будущей неделе мы сможем выводить ее на пастбище.

Вот так я догадалась, что пришел черед Флоры.

На этот раз я не собиралась смотреть. Мне хватило и одного раза. Я не думала об этом, но иногда, когда я была занята чем-то в школе или стояла перед зеркалом, причесываясь и раздумывая, буду ли я хорошенькой, когда вырасту, вся сцена мгновенно возникала у меня перед глазами: я видела, как просто и по-деловому отец поднимает ружье, и слышала смех Генри, когда Мак взбрыкнул копытами в воздухе. Я не чувствовала ни великого ужаса, ни протеста, которые наверняка ощутил бы городской ребенок, я слишком привыкла видеть смерть животных – это была неотъемлемая и необходимая часть нашей деревенской жизни. Но в своем отношении к отцу и его работе я чувствовала уколы стыда, неведомую прежде настороженность и отторжение.

День выдался погожий, и мы гуляли по двору, собирая ветки, которые обломали зимние бураны. Во-первых, нам велели их собрать, а во-вторых, мы строили из этих веток вигвам. Мы слышали тихое ржание Флоры, потом послышались голос отца и вскрик Генри, и мы бросились на задний двор, чтобы посмотреть, что случилось.

Двери конюшни стояли нараспашку. Генри как раз выводил Флору, когда она вырвалась у него из рук. Она скакала, свободная, по двору из конца в конец. Мы вскарабкались на забор. Было восхитительно смотреть на нее – летящую, ржущую, вскидывающую задние ноги, гарцующую, словно она горячий скакун из вестерна, а не просто старая лошадка, всю жизнь возившая повозки, старая гнедая кобыла. Отец и Генри бегали за ней, пытаясь ухватить волочащийся повод. Они попробовали зажать ее в угол, и им почти удалось это, когда она вдруг прорвалась между ними, дико сверкая глазами, и скрылась за углом сарая. Мы слышали, как загремели доски, когда она перемахнула через забор, и Генри закричал:

– Ушла в поле!

Значит, она вырвалась на простор уходящего вдаль Г-образного поля, которое прилегало к дому Если она поскачет напрямик, то окажется на дороге – ворота там были нараспашку, потому что утром на поле заехал грузовик. Отец крикнул мне, поскольку я была по ту сторону забора:

– Беги и закрой ворота!

Бегала я очень быстро. Я опрометью бросилась через сад, мимо качелей, висящих между деревьями, перепрыгнула через канаву и выскочила на дорогу. Вот они – открытые ворота. Флора еще не добежала сюда, я не видела ее и на дороге, – наверное, она ускакала на другой конец поля. Ворота были тяжелые. Я приподняла створку и потащила ее волоком по гравию. Я уже была на полпути, когда появилась Флора, галопом несясь прямо на меня. Самое время было накинуть цепь. И тут подоспел Лэрд, он карабкался через канаву, чтобы помочь мне.

Вместо того чтобы закрыть ворота, я распахнула их настежь. Я не придумала это заранее, я просто не могла сделать иначе. Флора галопом пронеслась мимо меня, не замедляя хода, а Лэрд подпрыгивал на месте и кричал мне, даже когда было уже слишком поздно:

– Закрывай, закрывай!

Отец и Генри прибежали минутой позже и не видели, что я натворила, они видели только, что Флора ускакала по дороге, ведущей в город. Они решили, что я просто не успела, не добежала вовремя. Не тратя времени на расспросы, они вернулись в сарай, захватили ружье и ножи, побросали все это в грузовик. Грузовик развернулся и, подпрыгивая на ухабах, поехал через поле к нам. Лэрд закричал:

– И меня! И меня возьмите!

Генри остановил машину и подобрал его в кабину. Я закрыла за ними ворота.

Я думала, что Лэрд все расскажет, и думала, что мне за это будет… Никогда прежде я не позволяла себе ослушаться отца, да и сейчас я не понимала, зачем это сделала. На самом деле ведь Флоре было не сбежать. Они догонят ее на грузовике. Или, если им не удастся поймать ее сегодня утром, кто-то да увидит ее и позвонит нам ближе к вечеру или завтра. Нигде в округе не было диких степей, куда она могла бы скрыться, – сплошные фермы. А самое главное, отец за нее заплатил, нам нужно мясо, чтобы кормить лис, а лисы нужны нам, чтобы прокормить себя. А я только добавила работы отцу, который тяжко трудился ради этого. И когда обнаружится, что я его предала, он перестанет доверять мне, он поймет, что я не всецело на его стороне. Я приняла сторону Флоры, и теперь я – никчемное, бесполезное существо, бесполезное даже для нее. И все равно я не жалела о том, что сделала. В тот миг, когда она скакала прямо на меня, единственное, что я могла сделать, – открыть ворота.

Я вернулась домой, и мама спросила меня:

– Что там за переполох?

Я рассказала ей, что Флора разнесла забор и ускакала.

– Бедный ваш отец, – сказала она. – Теперь ему придется гоняться за ней по всей округе. Ну теперь обедать сядем не раньше часа.

Мама разложила гладильную доску. Мне хотелось ей все рассказать, но только после того, как все хорошенько обдумаю, поэтому я поднялась наверх и села на кровать.

С недавних пор я пыталась сделать свою часть комнаты более утонченной, разостлав на кровати старую тюлевую занавеску и украсив туалетный столик остатками от кретоновой юбки. Я задумала возвести что-то наподобие ширмы между своей кроватью и кроватью Лэрда, чтобы отделиться от него. При свете дня тюлевая занавеска оказалась просто пыльной тряпкой. Мы больше не пели песен по ночам. Однажды, когда я пела, Лэрд заявил:

– Ты поешь глупо.

А я продолжила ему назло. Но на следующий вечер я перестала петь. Да это уже было и не так нужно – мы перестали бояться по ночам. Мы знали, что вокруг нас просто старая рухлядь, устаревшая мешанина и путаница. Беспорядок. И правила наши устарели. Я по-прежнему бодрствовала после того, как Лэрд засыпал, и по-прежнему рассказывала себе истории, но даже истории эти стали немного другими, что-то в них таинственным образом переменилось. Они начинались, как и раньше, с некоего красочного опасного происшествия – пожара или нападения диких зверей, и какое-то время я спасала людей, а потом все изменилось, и уже кто-то спасал меня. Это мог быть мальчик из моего класса или даже сам мистер Кэмпбелл, наш учитель, который щекотал девчонок под мышками. С этого момента большой кусок рассказа посвящался тому, как я выгляжу, – длине волос, фасону платья; к тому времени, как эти детали прорабатывались мной, настоящий интерес к истории угасал.

Грузовик вернулся после часа дня. Над кузовом был натянут брезент, и это значило, что под ним лежит мясо. Матери пришлось в который раз разогревать обед. Отец и Генри в сарае сменили окровавленную одежду на обычную рабочую, вымыли над раковиной руки, лицо и шею, смочили вихры водой и причесались. Лэрд поднял руку и показал потеки крови на ней.