В зиму моего одиннадцатилетия в нашей конюшне жили две лошади. Мы не знали их прежних имен, поэтому звали их Мак и Флора. Мак был дряхлой рабочей конягой вороной масти, закопченной и безразличной. А гнедая Флора раньше возила повозки. Мы запрягали их по очереди в одни и те же сани. Мак еле плелся, и управлять им было легко. Флора же то и дело отчаянно нервничала, она шарахалась от автомобилей и даже от лошадей, но нам нравилась ее скорость, ее величественный аллюр, ее такой галантный и самозабвенный вид. По субботам мы шли в конюшню, и, едва открывали дверь в ее уютную, пахнущую лошадями темноту, Флора вытягивала шею, пучила глаза и у нее немедленно начинался нервный припадок. Заходить к Флоре в стойло было небезопасно, она могла лягнуть.

Той зимой я наслушалась еще много всего на тему памятного разговора матери с отцом у сарая. Я больше не чувствовала себя в безопасности. Похоже, что в сознании окружающих меня людей неизменной красной нитью проходила одна и та же мысль. Раньше слово «девочка» казалось мне таким же невинным и необременительным, как и слово «дитя», теперь же оказалось, что это не так. Я-то полагала, что уже и так была девочкой, а оказывается, девочкой мне еще только предстояло стать. Это определение всегда произносилось с нажимом, несло на себе печать упрека и разочарования. И еще это была насмешка надо мной. Как-то мы в очередной раз возились с Лэрдом, и впервые мне пришлось применить всю свою силу. Тем не менее он схватил меня за руку и ущипнул так, что мне стало по-настоящему больно. Генри, глядя на нас, засмеялся и сказал:

– О, я смотрю, Лэрд скоро покажет тебе?

Да, Лэрд рос прямо на глазах. Ну, так и я тоже росла.

От бабушки, приехавшей к нам погостить на несколько недель, я услышала кое-что другое: «Девочки не хлопают дверью». «Девочки держат коленки вместе, когда сидят». И хуже всего, когда в ответ на мои вопросы я слышала: «Девочек это не касается». Я продолжала изо всех сил громыхать дверью и сидеть враскоряку при любой возможности, считая, что таким образом сохраняю свою свободу.

С приходом весны лошадей стали выпускать во двор. Мак стоял у сарая и пытался почесать об угол шею и ляжки, а Флора трусила туда-сюда и становилась на дыбы у ограды, цокая копытами по перекладинам. Сугробы стремительно исчезали, обнажая утоптанные серо-коричневые проталины, знакомые ямки и холмики, такие обыкновенные и пустые после фантастических зимних пейзажей. Всюду витало чувство величайшей раскованности, свободы. Мы ходили на улицу в одних галошах поверх обычной обуви, ногам было легко до одури. В одну из суббот, придя в конюшню, мы увидели, что все двери распахнуты настежь, а внутри необычайно солнечно и свежо. Генри уже был там и просто слонялся без дела, разглядывая свою коллекцию настенных календарей, развешенных позади стойла, в том уголке конюшни, куда мать, наверное, никогда не заглядывала.

– Идите попрощайтесь со своим старым другом Маком, – сказал Генри. – На-ка, угости его овсом.

Он насыпал немного овса в сложенные лодочкой ладони Лэрда, и тот пошел кормить Мака. Зубы у коня были совсем плохи. Он жевал очень медленно, терпеливо мусолил овес во рту, пытаясь перемолоть зерна своими пеньками.

– Бедолага Мак, – печально произнес Генри. – Если у лошади нет зубов, то и самой лошади больше нет. Такова жизнь.

– Вы его сегодня застрелите? – спросила я.

Мак и Флора так долго пробыли у нас в конюшне, я почти забыла, что их когда-нибудь должны убить.

Генри не ответил. Вместо этого он запел дребезжащим, притворно-скорбным тенорком: «Больше нету работы для бедного дядюшки Неда, он ушел туда, где доброму негру и место». Широкий черный язык Мака усердно трудился над Лэрдовой ладошкой. Недослушав песню, я вышла и села на деревянный помост.

Я никогда не видела, как убивают лошадей, но знала, где это происходит. Прошлым летом мы с Лэрдом наткнулись на лошадиные внутренности до того, как их закопали. Мы решили, что это большая черная змея свернулась и нежится на солнце. Это было где-то на том поле, которое начинается прямо за сараем. Если мы спрячемся в сарае на сеновале и найдем в стене какую-то щелку или глазок от сучка, подумала я, то сможем подсмотреть, как это будет. Не то чтобы я очень хотела, но если уж что-то действительно совершается, то лучше видеть это и знать.

Отец вышел из дому, неся ружье.

– Что вы здесь делаете? – спросил он.

– Ничего.

– Идите поиграйте возле дома.

Он велел Лэрду уйти подальше от конюшни. Я спросила братишку:

– Хочешь увидеть, как они застрелят Мака? – И, не дожидаясь ответа, потащила его ко входу в сарай, тихонько отворила дверь, и мы вошли внутрь. – Только тихо, а то они нас услышат, – прошептала я.

До нас доносилось, как отец и Генри разговаривают в конюшне, потом послышалась тяжелая шаркающая поступь Мака, которого выводили из стойла.

На сеновале было холодно и темно. Тонкие солнечные лучи скрещивались, сквозя из всех щелок. Стог сена был невысок. Ногам было скользко в этой шаткой стране бугров и ямок. Приблизительно на уровне четырех футов стены опоясывала балка. Мы подгребли побольше сена в один угол, я подсадила Лэрда и подтянулась сама. Балка была не слишком широка, мы ползли по ней, распластав руки на стене сарая. Здесь было полно щелей, и я нашла такую, которая давала мне необходимый ракурс – угол двора и кусок поля. Лэрд не нашел подходящего отверстия и принялся канючить.

Я показала ему широкую щель на стыке двух досок.

– Стой тихо и жди. А то они тебя услышат и нам влетит.

В поле моего зрения появился отец с ружьем. Генри вел Мака под уздцы. Он бросил повод, вынул папиросную бумагу и табак, свернул папироску себе и отцу. Мак тем временем принюхивался к пожухлой прошлогодней траве под забором. Затем отец отворил ворота, и они вывели Мака в поле. Генри вел Мака в сторону от тропинки, к участку голой земли, и они с отцом негромко беседовали о чем-то, мы не могли разобрать ни слова. Мак снова безуспешно принялся искать губами свежую травку Отец отошел на некоторое расстояние, не сбиваясь с курса, и остановился. Генри тоже отошел от Мака, но только в сторону, некрепко держа в руке провисший повод. Отец прицелился, а Мак поднял голову и посмотрел, будто вдруг заметил что-то, и тогда отец выстрелил.

Мак умер не сразу – он постоял, затем пошатнулся и рухнул сперва на бок, потом перекатился на спину, его копыта несколько секунд забавно брыкались в воздухе. Генри засмеялся, как будто Мак нарочно для него отколол какую-то шутку. Лэрд, который длинно и хрипло всхлипнул от неожиданности, когда раздался выстрел, громко сказал:

– Он не умер!

Мне показалось, что он прав. Но вот ноги Мака перестали дергаться, и он снова перевернулся на бок, мускулы его содрогнулись и замерли. Мужчины деловито подошли к нему, они наклонились и осмотрели лоб Мака, куда угодила пуля, и тогда я увидела его кровь на побуревшей траве.

– Сейчас они его просто освежуют и разрежут на куски, – сказала я. – Пошли.

Ноги у меня слегка дрожали, и я с облегчением спрыгнула на сено.

– Теперь ты видел, как застрелили лошадь, – сказала я поздравительным тоном, будто сама уже сто раз видела это. – Идем глянем, вдруг какая-нибудь чердачная кошка вывела на сене котяток?

Лэрд спрыгнул. Он снова казался маленьким и послушным. Внезапно я вспомнила, как, когда он был совсем крошкой, я завела его в сарай и подговорила влезть по лестнице на самый верх. Тогда тоже была весна, и сена было уже мало. Я сделала это, потому что жаждала острых ощущений, мне хотелось, чтобы случилось такое, о чем можно было бы рассказать. На братике было чуть мешковатое пальтишко в коричневую и белую клетку перешитое из моего. Он послушно вскарабкался наверх, как я ему велела, и уселся на верхней перекладине. Далеко под ним с одной стороны была копешка сена, а с другой – голый пол сарая с какими-то старыми ржавыми железками. А потом я побежала к отцу, крича:

– А Лэрд в сарае залез по лестнице на самый верх!