Мистер Берриман отвез меня домой. Я не помню, как села в машину, и как нашла одежду и оделась, и что я сказала, если вообще сказала, на прощание миссис Берриман. Я не помню, что стало с моими друзьями, но представляю, как они похватали пальто и разбежались, прикрывая свое бесславное бегство вызывающим ревом мотора. Я помню, как Джойс, с коробкой крекеров в руках, говорила, что мне стало очень плохо оттого, что я переела – кажется, она сказала кислой капусты — за ужином, и позвонила им, чтобы они мне помогли. (Позже, когда я ее спросила, как они это восприняли, она ответила: «Это было бесполезно. От тебя за милю несло».) И еще я помню, как она говорила: «О нет, мистер Берриман, умоляю вас, мама такая нервная, я не представляю, какой это будет шок для нее. Ну, хотите, я на колени встану, только, пожалуйста, пожалуйста, не звоните маме!» Картина коленопреклоненной Джойс не сохранилась в моей памяти – она могла сделать это в любую минуту, но, похоже, угроза так и не была приведена в исполнение.

Мистер Берриман сказал мне:

– Ну, я полагаю, ты понимаешь, что твой сегодняшний проступок крайне серьезен. – Он старался говорить таким тоном, как будто меня должны судить за преступную халатность, а то и чего похуже. – И с моей стороны было бы совершенно неправильно закрыть на это глаза.

Кажется, несмотря на гнев и отвращение ко мне, его беспокоило то, что он везет меня домой в таком состоянии – к моим родителям, людям строгих правил, которые всегда могут сказать, что я нашла спиртное в его доме. Многие ярые трезвенники решат, что этого достаточно, дабы призвать его к ответу, а в городе уйма ярых трезвенников. В его деловых интересах сохранить добрые отношения с жителями города.

– Я думаю, это случилось не впервые, – сказал он. – Если бы впервые, откуда у девочки достанет хитрости долить водой сразу три бутылки? Нет. Ну, в этом случае она была достаточно хитра, чтобы долить, но недостаточно, чтобы догадаться, что я могу уличить ее. Что ты на это скажешь?

Я открыла рот, чтобы ответить, но, хотя я и чувствовала себя довольно протрезвевшей, единственным звуком, который оттуда вырвался, было громкое безрадостное хихиканье. Он притормозил у нашего дома.

– Свет горит, – сказал он. – Иди и как на духу расскажи обо всем родителям. И помни, если ты не расскажешь, то расскажу я.

Он даже не заикнулся о том, чтобы заплатить мне за вечер, проведенный с его детьми, да и мне было как-то не до того.

Я вошла в дом и попыталась сразу проскользнуть наверх, к себе в комнату, но мама меня окликнула. Она вышла в переднюю, там было темно, потому что я не включала свет, и она, наверное, унюхала меня, потому что изумленно вскрикнула и бросилась вперед, как будто увидела, что кто-то падает. Мама схватила меня за плечи, потому что я действительно валилась через перила, сраженная своей фантастической невезучестью, и тогда я рассказала ей все с самого начала, не забыв упомянуть даже Мартина Колингвуда и мои игрища с флаконом аспирина, что было ошибкой.

В понедельник утром мама села на автобус до Бейливиля, нашла там винно-водочный магазин и купила бутылку скотча. Потом ей пришлось ждать обратного автобуса, на остановке она встретила нескольких знакомых, а бутылка торчала из сумки, и мама мысленно ругала себя последними словами, что не взяла подходящей хозяйственной торбы. Вернувшись в городок, она, пропустив ланч, направилась прямо к Берриманам. Мистер Берриман еще не ушел на фабрику. Мама зашла к ним, поговорила с ними обоими и произвела прекрасное впечатление, а потом мистер Берриман подвез ее домой. Она разговаривала с ними открыто и без лишних эмоций, как умеет только она, и это всегда приятно удивляет людей, приготовившихся к непростому разговору с матерью. И мама рассказала им, что, хотя я довольно хорошо учусь в школе, я крайне заторможена или весьма эксцентрична в своем эмоциональном развитии. Представляю, какое впечатление этот анализ моих поступков произвел на миссис Берриман – большую поклонницу книг по детской психологии и педагогике. Отношения между ними потеплели, когда мама раскрыла специфический аспект моих трудностей и обезоруживающе перешла к истории с Мартином Колингвудом.

Несколько дней спустя весь город знал и вся школа знала, что я пыталась покончить с собой из-за Мартина Колингвуда. Но к тому времени и весь город, и вся школа знали, что в субботу вечером Берриманы обнаружили меня пьяную, шатающуюся и в одних трусах в комнате с тремя парнями, одним из которых был Билл Клайн. Мама сказала, что я должна заплатить за бутылку, которую она отнесла Берриманам, из тех денег, что заработаю, нянча детишек, однако все мои клиенты растаяли, словно последний апрельский снег, и бутылка так и осталась бы неоплаченной, если бы в июле в доме напротив не поселились новые жильцы, которым понадобилась нянька до того, как они успели пообщаться с соседями.

Еще мама сказала, что было большой ошибкой позволить мне гулять с мальчиками и что я не выйду за порог, пока мне не исполнится шестнадцать, раз так. Это оказалось вовсе не так уж трудно, потому что почти до шестнадцати лет меня и так никто не приглашал на свидания. Если вы думаете, что приключение у Берриманов сделало меня желанной участницей оргий и пьянок в городе и округе, то вы очень сильно ошибаетесь. Чрезвычайная огласка, которую получил мой первый дебош, похоже, оставила на мне несмываемую метку злой судьбы, как на девушке, которая, забеременев без мужа, разродилась бы целой тройней: все от нее шарахались бы. Как бы то ни было, у меня одновременно были и самый молчаливый телефон, и самая испорченная репутация среди всех старшеклассниц. Мне пришлось мириться с этим аж до следующей осени, когда толстая блондинка из десятого класса сбежала с женатым мужчиной, а двумя месяцами позже ее нашли в местечке Су-сен-Мари, живущей во грехе – уже с другим. Тогда все тут же обо мне забыли.

Однако у этого дела был и положительный, неожиданно замечательный результат: я совершенно исцелилась от Мартина Колингвуда. И не только потому, что он тут же повсюду стал болтать, будто всегда считал меня ненормальной и, мол, в том, что касается его, гордости у меня не было ни капли; всего лишь месяц, даже неделю назад моя нежная фантазия справилась бы и с этим, нашла бы обходной путь. Так что же именно вернуло меня к жизни? Ужасная и завораживающая реальность моего бедствия, то, как именно все произошло. Нет, не то чтобы мне это нравилось. Я была застенчивая девушка и здорово настрадалась оттого, что на меня все показывают пальцем. Но то, как развивались события в тот субботний вечер, – вот что очаровало меня, я чувствовала, что мне довелось воочию увидеть бессовестную, завораживающую, потрясающую абсурдность того, как сама жизнь импровизирует свои невыдуманные сюжеты. Я видела это и глаз не могла отвести.

И конечно же, Мартин Колингвуд сдал свой выпускной экзамен в июне и уехал в большой город учиться в школе похоронных агентов – по-моему, это так называется, – а вернувшись, стал работать в салоне ритуальных услуг у своего дяди. Мы жили в одном городе и слышали друг о друге почти все, но, думаю, мы много лет не встречались лицом к лицу и вообще не видели друг друга, разве что издалека. Да, наверно, я действительно с ним не встречалась, пока, будучи замужем уже несколько лет, не приехала домой на похороны какого-то родственника. Тогда-то я и увидела его. Он был, конечно, уже не совсем мистер Дарси, но по-прежнему прекрасно смотрелся в черном костюме. И я встретила его взгляд, и выражение его лица было настолько близко к улыбке, насколько позволяли обстоятельства, и я знала, что он был удивлен, вспомнив о моей преданности и о моей маленькой, давно погребенной катастрофе. И я ответила ему нежным непонимающим взглядом. Теперь я уже взрослая женщина, а он пускай выкапывает из могил собственные катастрофы.

Когда все закончилось, мать – Леона Пэрри – лежала на кушетке, кутаясь в стеганое лоскутное одеяло, а женщины все подкладывали и подкладывали поленья в огонь, хотя в кухне было не продохнуть от жары, и никто не включал свет. Леона сделала пару глотков чая, отказавшись от еды, и все пыталась вступить зазубренным и упористым голосом, пока, впрочем, без истерических ноток: Я вышла из дому всего-то на двадцать минут, всего-то двадцать минут меня не было…