Моль прилетела из комнаты в кухню, и со второй попытки Пётр её укокошил. Охота слегка его позабавила. Он снова отрезал ломтик сига и съел его уже без булки.

Гаврила Брылин был давним сторонником сближения России с Европой и Североамериканскими Штатами, уже испускавшими ядовитый инфернальный душок, подслащённый парфюмом и кленовым сиропом, – смерть всегда душится приторными духами, с её приходом в доме пахнет халвой. Сейчас Сухой Рыбак выступал поборником рациональности и торжества человеческого разума. Но если сдёрнуть мишуру с засасывающих врат адовых, консула от Востока легко представить слугою Господина Хаоса, слепым флейтистом из чудовищной свиты Азатота, а то и самим Гогом. Подходит всё, ибо сметётся и разум, и безумие. И тогда – раскол в умах. Тогда распознаются «свои» и «чужие». Тогда, если не удастся Некитаеву узурпировать власть без крови, – переворот, война, смута. Тогда – потоп, и после потопа – мы. Вот только… Иван не может враждовать по уму, не может ненавидеть по рассудку. Выходит, надо сделать Брылина врагом его сердца. Петруша знал, как этого добиться.

За окном кухни было уже совсем темно, и сквозь эту темноту сыпался не то чтобы снег, а какая-то труха, будто сверху вместо неба настелили щелястый потолок и на чердаке кто-то топал. Легкоступов достал часы и открыл крышку. Он не отмечал именины на Петра Александрийского, празднуя их на ближайшего к своему дню рождения первоверховного Петра, но бесшабашные братья Шереметевы пожелали к девяти вечера явиться к нему на сокровенную квартиру с московским подарком. Таким отъявленным задором лучились их глаза, что Петруша не смог противиться.

Часы показывали без четверти девять. Легкоступов отнёс в комнату крабовый салат, купленный в соседней домовой кухне, тонконогую вазу с фруктами, загодя нарезанные ветчину, сладкий сыр маасдам, хлеб – закуску простую и честную, всё, что удалось собрать на скорую руку. Следом достал из холодильника шампанское и водку. В комнате он быстро сервировал стол на троих, после чего, вдохновлённый съеденным сигом, прошёл в спальню, служившую ему здесь заодно и кабинетом, и записал на листе бумаги, с тем чтобы после перенести в свою кожаную тетрадь: «Функции моего самовыражения требуют соответствия им окружающей среды, что, естественно, способствует попыткам такое соответствие устроить самолично».

Ровно в девять в прихожей брызнул звонок. Благоухая коньяком, с нарочито серьёзными лицами, выдававшими с потрохами озорство затеи, братья Шереметевы внесли в комнату и поставили у стены на торец огромную, размером с гроб, коробку. Вопреки масштабному сходству трауром от коробки ничуть не веяло – она была обтянута нарядным белым атласом и перевязана розовой лентой. Близнецы поздравили Петра с днём ангела, вежливо, но твёрдо отказались от застолья и таинственно удалились. В одиночестве и почти без удовольствия выпив рюмку водки, Легкоступов взялся за кропотливо сплетённый бант. Когда крышка наконец отошла в сторону, Петруша едва сдержал непроизвольный матерок. В коробке стояла легендарная лоретка – самая дорогая московская проститутка, знаменитая тем, что на голове у неё вместо волос росли радужные перья, а пах был серебристо-седым, ибо таил упоительные секреты всех блудниц от начала времён и доныне, а следовательно, был старше остального тела примерно на весь талмудический календарь. Кроме того, лоретка была на диво пригожа и чудесно сложена, так что Петруша не преминул воздать хвалу Господу – какой дизайн! – отметив, что только маленькая родинка на щеке выдаёт её земное происхождение да, пожалуй, чуть косят груди. Блудница смотрела на управителя консульской администрации, по-кошачьи – треугольником – приоткрыв рот. Весь её туалет составляли туфельки, узкая кружевная подпояска и алые чулки для разврата. Отступать было некуда.

В воротах под Никольской башней стоял косматый чёрный пёс, припорошённый хлопьями снега, – бесхозная московская дворняга. Шофёр дал короткий гудок, и пёс, нехотя посторонившись, пропустил машину.

– Кербер! Итит его… – хохотнул шофёр и косо глянул на Легкоступова. – Царство теней!

Пётр не ответил. Он чувствовал себя выжатым, как клизма после процедуры. Но дело есть дело – утром, отправив лоретку на такси чистить пёрышки (пришлось пожертвовать голой чертовке своё пальто с бобром), он вызвал служебную машину к трактиру, где подпитал тело завтраком, и поспешил на приём к Некитаеву.

Обогнув Соборную площадь, автомобиль замер у Большого дворца. Погода выдалась такая, что всё вокруг казалось белым и полупрозрачным, словно мир был чьим-то смутным, ещё не сгустившимся воспоминанием. Если б не летящий в лицо снег, свет Божий был бы вовсе не веществен. «А что, если тот, кто вспоминает мир, однажды вспомнит его без меня? – внезапно подумал Петруша, но тут же отшутился: – Уж лучше бы ему забыть про комаров, клещей или палочку Коха…» Охрана у дверей взяла на караул, и Легкоступов буднично переступил порог верховного учреждения державы.

Кремлёвский дворец был так огромен, что ветер, однажды залетев в него, годами метался по коридорам и залам, не в силах отыскать выход, и постепенно превращался в домашнего зверька, озорующего с оглядкой и по дозволению. Сейчас он едва осмеливался шевелить бахрому гардин да тереться прозрачной шкуркой о брюки снующих чиновников. Благо крапивного этого семени тут было довольно.

В кабинете консула Легкоступов застал Таню, которая вынимала из глаза Некитаева языком соринку. Зрелище было занятное и немного стыдное, словно в примерочной забыли задёрнуть шторку.

– Садись. – Иван указал перстом на стул. – Рассказывай.

Гардины на окнах были приподняты; в камине потрескивали дрова; из-за стёкол зеленоватых ясеневых шкафов проглядывали тиснёные корешки книг; на обитых гербовым штофом стенах висели гравюры, пожалуй, не к месту вольные. Ещё в кабинете были: широкий тумбовый стол под бежевым сукном (в левой тумбе, как было известно Петруше, хранился знаменитый ларец с трофеями), малахитовый телефон, настольная лампа, три, включая хозяйский, стула и два шагреневых кресла у чайного столика. Внизу золотился паркет, вверху растопырилась бронзовая люстра. Легкоступов зевнул – во всю пасть, как пёс.

– Со дня на день Москва заговорит иначе, – наконец сказал он. – Здешние нарциссы чернильного ручья любят себя здоровыми и сытыми, значит встанут на сторону силы. Это хорошо. Но по своей желудочно-кишечной природе они лишены идеалов. Это плохо. Согласись, союз без идеалов – вещь хлипкая.

– Как знать, – не согласился Некитаев. Таня по-прежнему колдовала над его запрокинутым лицом, не то замысловато казня, не то причудливо лаская. – Союз может держаться на выгоде, страхе или любви. Если хочешь строить его на любви, запомни: люди не так боятся обидеть того, кто внушает им любовь, как того, кто внушает им страх. Люди дурны и могут пренебречь идеалами ради выгоды, но пренебречь страхом, начхать на угрозу кнута охотников мало.

– Допустим. На досуге перечту «Князя». Или это из «Рассуждений на первую декаду Тита Ливия»?

– Не дерзи.

– А вот новости из Петербурга. – Легкоступов раскрыл на коленях кожаную папку. – Не подумай, что я мельчу, – предупредил он, – как известно, маленькая рыбка лучше большого таракана. Итак, в последнем номере «Аргус-павлина» опубликованы изыскания «Коллегии Престолов». Тема: «Диктатура благоденствия». Абсолютное попадание – отклики во всей петербургской прессе. Не поверишь – в полемике появилась страстность, достойная этого слова. Думаю, следует помочь Чекаме в организации подписной кампании – у журнала есть все основания стать по своему направлению ведущим в России. К тому же гарантированная подписка позволит Чекаме в дальнейшем без нашей помощи решать денежные вопросы.

Фея Ван Цзыдэн, сняв пальчиком с языка выловленную соринку, спрятала розовое жало.

– Что касается телевидения: Годовалов получил эфирное время на цикл передач «Священный государь», – продолжил Легкоступов, но Иван, моргая покрасневшим глазом, перебил его: