А через два года на каникулах Мишка встретил в Мельне Риту Хайми. Семнадцатилетняя камелия, она уже заставляла встречных прохожих провожать себя взглядом – мужчин, потому что они мужчины, а женщин, потому что они боялись за своих мужчин. Ей поражались и её ненавидели – любить её было страшно.

Николай ВТОРУШИН

– Я её видел. В кассе, на вокзале.

Роман СЕРПОКРЫЛ

– Успел?

Николай ВТОРУШИН

– Почему – успел?

Роман СЕРПОКРЫЛ

– Она нам ручкой сделала. Месяц назад её в вагон-ресторан сманили официанткой, а теперь она в Питере у бригадира проводников – хозяйка.

Вернёмся в предысторию: по городу о Рите ходили скверные слухи – не всё в них было правдой, но была и правда, – так вот, Мишка на те слухи плевать хотел и неделю спустя, как Риту закадрил, не тыл показал, как бы всякий при её славе сделал, а отправился к ней домой свататься.

Свадьбу уговорились сыграть в ноябре, когда невесте исполнится восемнадцать.

Рита зажгла Мишку как порох – он стал бешеным. Ему было из-за чего беситься – ладно, что невеста его (я не говорю, что он был для неё чужим, ненужным – нет) о верности имела такое же понятие, какое имеет о ней, скажем, цветочный пестик, так ещё Пётр, узнав о свадьбе, погнал такую пургу, будто дело шло не о Мишкиной женитьбе, а о продаже калеки в галерные рабы. Но Мишка и в детстве не очень-то Петра жаловал, а теперь для него в дядькином слове подавно весу не было. Однако Пётр от своего не отступал, упёрся – не сдвинуть: обещал парней представить, которые после свадьбы Мишке вроде родственников выйдут, и с ними доктора, который якобы на Рите диссертацию защитил по абортам. Мишка Петра выслушал, потом взял его за горло и сказал, что если тот Риту ещё раз своим навозным языком помянёт, то понадобится калеке уже не трость и даже не инвалидная коляска, а гроб и место на кладбище. Пётр тогда непотребности говорить перестал, но только свадьбы, сказал, всё равно не допустит – такую стойку держал до самой своей кончины. Так что к середине сентября, когда Мишка наконец собрался ехать в Ленинград на свою учёбу, от всех этих достач мозги у него сильно сбились набекрень.

Перед отъездом он просил меня доглядывать за Петром и, если вдруг калека затеет какое-нибудь паскудство, тут же отстучать в Ленинград телеграмму. Я сказал ему, чтобы он забил на дядю, а заодно и на всю Мельну – всё равно он собирается после свадьбы жить с Ритой в Ленинграде, а там ему Пётр будет так же досаждать, как моим аквариумным рыбкам тайфун во Флориде. Но Мишка ответил, что калека не блажит, что он действительно хочет помешать свадьбе, так что я должен отнестись к его просьбе серьёзно. Пётр в самом деле был дурной и мог при желании наскандалить не хуже Одихмантьева сына – это точно. Я Мишку спросил: что он будет делать, если инвалид действительно напаскудит? – и он мне ответил:

– Угроблю.

Вот тогда я понял, что он – сумасшедший.

Николай ВТОРУШИН

– Сумасшедший?

Роман СЕРПОКРЫЛ

– Ну да, псих, чокнутый, на всю голову простуженный… Так вот, он просил отстучать ему телеграмму, и я её отстучал. Месяца не прошло с его отъезда, как мне довелось увидеть драку между Петром и Ритиной матерью. Калека таскал её по асфальту за крашеные космы, и оба крыли друг друга такой завидной бранью, будто это была не импровизация, а отменная домашняя заготовка. В телеграмме я докладывал: свадьбы не будет тчк покойниках не женятся тчк начинает с матери. Мне было жутко интересно, что из этого выйдет…

Ты, должно быть, знаешь: из заречья многие ходят в город не шоссейным мостом, а железнодорожным – так короче. Там есть пешеходная дорожка, узенькая, как путь в магометанский рай. В то время дорожку ремонтировали – в пролётах по очереди меняли гнилые перила и настил. Работали не спеша, и неделями над каким-нибудь разобранным пролётом лежала одна перекинутая доска.

На следующий день после отправки телеграммы я решил проследить за Петром.

Николай ВТОРУШИН

Роман Ильич, прищурившись от дыма, лениво раскуривает папиросу.

– Вы хотите сказать… Пётр не сам упал с этого моста?

Роман СЕРПОКРЫЛ

– Никто его не сталкивал. Я шёл за Петром по пятам от самого его дома. Было раннее воскресное утро, народу – ни души. Пётр хромал на службу – сторожить столярные мастерские, а я на порядочном расстоянии крался следом, укрываясь за деревьями. И вдруг между мной и Петром возник Мишка. Он вынырнул из-за кустов, когда дядька уже шагал по мосту, – помню, я порадовался, как славно работает почта, – Пётр его не видел, а Мишка не видел меня – я стоял за тополями и соображал, как бы мне незаметно проскочить за Петром и Мишкой на ту сторону. Но Мишка за калекой не пошёл; он оглядел пустой берег и, когда Пётр сделал шаг по доске, перекинутой над разобранным пролётом, вложил в рот два пальца.

Николай ВТОРУШИН

– Выходит, Мишка застрелился не…

Роман СЕРПОКРЫЛ

– А ты думал, он всадил в себя пулю, потому что влюбился в собственную сестру?

Мария ХАЙМИ

Я чувствовала, как вытягивается моё лицо, как карабкаются на лоб брови, чувствовала горячую кровь, прилившую к щекам, и ничего не могла с собой поделать, потому что ни о чём, абсолютно ни о чём ещё не успела подумать. И только то, что называют словом «чутьё», кричало во мне: ты дождалась, его нельзя отпускать!

А парень протягивал мне букет оранжевых роз, произносил отчаянную речь и неловко мялся перед порогом. Желтоволосый, сухопарый, скроенный по ненавистной мерке, он говорил о Рите, но его слова укладывались в моей голове без связи с их смыслом, я слышала: возмездие уже близко, кончилось ожидание, теперь надо хитрить, оплетать паутиной, жалить. И когда я принимала цветы, пропускала его в дверь, вела в гостиную, то чувствовала только скольжение прорвавшего запруду времени, ещё не понимая того, что этот человек пришёл просить руки моей дочери.

Ах, как я их ненавидела! Всё их поганое семя! Как душила меня злость при одной мысли о них – о том, что живут они, не замечая меня, как будто нет меня вовсе на свете, что полны они своими, а не моими заботами и не делятся со мной всем, что имеют, чем счастливы, о том, что вот так просто смеют ходить по земле эти люди, один из которых принёс мне боль и унижение, испепелил меня, сделал пауком, чья жизнь – голодное ожидание над распущенной сетью. Они – вечные мои должники, и первый – Пётр. Он должен мне за ту ночь, когда я поддалась ему, пусть это случилось не только из страха и не только из-за его кобелиного упорства… Он не получал дара, он взял то, что ему не предлагали, значит – виновен.

Тогда, в Новгороде, где я – кокетливая девятнадцатилетняя дура – стучала на «Ремингтоне» в райвоенкомате, Пётр Зотов караулил меня после службы на бульваре, хромал следом, лапал за тугой зад, грудь, живот, говорил похабные слова, и изо рта его пахло болотом. Он говорил, что, если я буду упрямой, он откроет моему начальству обман в анкете, где я умолчала про отца. Он догадался, что без этого обмана меня бы не взяли работать в хлебный военкомат. Я боялась Петра, но я знала его семью – знала, что если Семёну Зотову станет известно, с каким снаряжением выходит на охоту его сын, то от Петра жидкой лужицы не останется. Но Семён был в Мельне, а я была в чужом городе, и Пётр домогался с бесстыдным упорством, разжигая во мне отвращение и подлое любопытство. Я была молода, молодость, лишь понаслышке знакомая с мужским арсеналом, жгла меня изнутри и томила жаждой неведомого. Говоря себе, будто отдаюсь Петру от отчаяния, я отдалась ему из любопытства, потому что тело моё, не считаясь со стыдом, хотело отделаться от него именно так. Но был и страх, и циничный напор, без которых я, пожалуй, и носа не повернула бы в сторону Петра.