Между Высоким домом и океаном с криками носятся чайки. Солнечный свет отражается от стен и пола. Здесь зима, но солнце очень активно. Мне не хватает темных очков, приходится щуриться и перемещаться вместе с табуретом следом за жалкой тенью стены. Великий Анту опять задумался, устремил взгляд вдаль, на сверкающую поверхность океана. Его интересуют мои знания и мысли, зато к потребностям моим он совершенно равнодушен. Это отрешение ученого, который за большим не видит малого. Сегодня он хотя бы ясно формулирует вопросы, а вчера и позавчера я не могла понять, о чем он спрашивает. Мышление нанья не похоже на наше. Мы мыслим шаблонами, видим мир в отдельных деталях и не умеем составить о нем полной, многомерной картины. Нанья, напротив, существуют в подлинной реальности – бесконечно сложной, полной явлений и энергий, о которых мы не догадываемся. Я – червяк, ползающий в двух измерениях и не способный преодолеть вертикальную стену; великий Анту – птица, для которой и Гималаи не преграда. Ему приходится делать усилие, чтобы снизойти до моего уровня. Он по многу часов держит меня при себе, не отпуская в туалет, не разрешая есть и раз за разом заставляя рассказывать одно и то же. Его раздражает, что я пьянею от прозрачного сухого вина, которое на нанья не оказывает веселящего эффекта, хотя они пьют его круглыми сутками. Иногда он смотрит на меня как на какую-нибудь гусеницу, и на его выразительном лице читается: «Почему я разговариваю с этой дурочкой?» И все же я люблю его. Если бы мне нужен был бог, я бы выбрала великого Анту. Он добр и благороден, милосерден и справедлив. Никто не говорил мне об этом, но разве может быть иначе? Разве может существо с таким взглядом, с таким голосом быть злым? В нем есть поистине божественное величие, которого я прежде не могла себе вообразить в живом человеке. В моем мире нет непререкаемых авторитетов, и мне просто невозможно представить, каким должен быть тот, перед кем другие могли бы встать на колени. Перед великим Анту я встану. Сделаю все, что он велит. Буду ему верной рабыней, если захочет, лишь бы он был мною доволен!
Он не хочет. Он задумчиво смотрит на меня, подперев подбородок голубоватой ладонью, и сухо спрашивает:
– Где ты видела эти статуэтки, наконечники и прочие древние вещи?
– По телевизору и в музеях, – отвечаю я.
– Они переходили у вас от родителей к детям?
– Это невозможно. За такое время ничего не сохранится. Их находят в земле. Есть такие люди – археологи, они раскапывают остатки древних сооружений, старые могилы, ищут все, что осталось от прежних эпох. У них разработаны точные методы датировки найденных вещей – такие вещи по-нашему называются артефакты.
– Что за методы?
Понятия не имею, как объяснять про радиоуглеродное датирование, совсем в этом не разбираюсь. Но он смотрит на меня. Я должна отвечать. Запинаясь, путаясь в словах, то и дело начиная сначала, говорю:
– В живой материи содержится вещество, которое сохраняется и после смерти в течение примерно сорока тысяч лет. По количеству оставшегося вещества можно с большой точностью определить время, когда это существо или растение жило.
– Но как определить возраст постройки из камня или глины?
– По тем же живым остаткам, найденным рядом, углям костра, костям. Я плохо знакома с этой темой, великий Анту. Нам с тобой повезло, что я вообще об этом знаю! История интересует далеко не всех моих современников.
Под его взглядом я съеживаюсь и опускаю голову. Не понять, о чем он думает, что за странное выражение на его лице. Может быть, его коробят слова «нам с тобой»? Где я, и где он! Однако я сказала так специально. Это моя тактика: не дать им понять, как я перед ними благоговею. Я стараюсь быть настолько независимой, насколько это возможно. Мне кажется, это единственный способ сохранить себя, свое крохотное глупое «я».
Тень прижалась к стене. Настал полдень. Еще час на палубе, и индийское солнце сожжет меня до волдырей. Моему собеседнику свет и жара нипочем, он принимает какие-то ферменты для защиты от ультрафиолета. Мне их не дают, они рассчитаны на физиологию нанья. Прежде чем великий Анту задал следующий вопрос, я взмолилась:
– Пожалуйста, дай мне отдохнуть! Я устала, здесь очень жарко! Сегодня шестой день, как вы меня мучаете, и у меня не осталось сил. Прошу тебя, позволь мне побывать внизу. Я так хочу походить по земле!
Появился Териваг с кожаной сумкой в руке, направился к маленькому лифту, но, сделав несколько шагов, передумал и подошел к нам. Великий Анту сказал вслух:
– Возьми ее с собой вниз. Погуляйте, отдохните в тени.
– Надо что-то на нее накинуть, – Териваг сразу обратил внимание на мою покрасневшую кожу. – А в твоем времени, Ксенья, как ты защищаешься от солнца?
Я покосилась на великого Анту. Он согласно дернул бровями.
– Я живу на севере, там солнце не такое злое. И у нас есть много разных мазей для защиты.
– Из чего эти мази? Может, сделаем такую?
– Самое простое – взять… ой, я не знаю этого слова! Жидкость, которой самки животных кормят детенышей?
– Молоко.
– Да, взять молоко, дать ему свернуться, взбить как следует и мазать им кожу. Хорошо помогает от солнечных ожогов. Но здешние лулу наверняка не умеют еще разводить животных.
– Об этом я хотел бы расспросить ее подробней, великий Анту, – сказал Териваг. – Ее микрофлора удивительно бедна и при этом специфична, я просто понять не могу, как Ксенья с ней уживается5. Она способна усваивать молоко в любом виде, а также множество продуктов, которые я даже не могу себе вообразить. У меня сложилось впечатление, что лулу ее времени абсолютно всеядны, в том числе питаются и искусственно созданными практически несъедобными веществами, дышат опасной грязью и отравляют себя крепчайшим алкоголем, который, кстати, неплохо усваивается. Любой сегодняшний лулу на такой диете умер бы максимум через полгода.
– Когда же, Ксенья, люди научатся разводить животных для своих нужд? – спросил великий Анту, одновременно что-то сигнализируя Теривагу.
– Как минимум через тридцать тысяч лет. Тогда же, когда примутся растить злаки и делать хлеб.
– Кстати о злаках, – заметил он. – Слетайте в сады, … – он произнес имя, которое я не смогла ни повторить, ни запомнить, – еще не вернулся, и это к лучшему. Не нужно, чтобы Ксенью кто-то еще видел.
Териваг согласно поднял брови. Ох, как бы мне не подхватить эту привычку! Прекрасные лица нанья никакой мимикой не испортишь, но я с поднятыми бровями выгляжу дура дурой.
Я вприпрыжку побежала за Теривагом в ангар, запрыгнула в катер.
– В лабораторию, а потом в сады, – сказал он.
В лабораторию мне нисколько не хотелось – до сих пор при воспоминании о том столе кожа покрывается мурашками. И ведь, судя по словам Теривага, я на него все-таки попала, хоть и не помню этого! Наверняка в то время, что я была в бреду, Териваг и провел свои исследования, взял у меня образцы кишечной микрофлоры, может быть, сделал какую-нибудь пункцию и биопсию и, уж конечно, провел гинекологический осмотр. Думать об этом было неприятно, но я промолчала, не желая, чтобы кто-то из нанья догадался о моем страхе.
Катер в две минуты домчал нас до лаборатории. Териваг отнес в здание сумку и сразу вернулся. Протянул кусок светлой шелковой ткани, который я повязала на голову. Платье мое открывало плечи и ноги ниже колен – придется сегодня ими пожертвовать, а вечером попросить у Теи шелка и попробовать самой сшить что-то вроде кофты с рукавами и брюк. Солнце не оставляет выбора: загорать здесь нельзя.
Мы взлетели и понеслись сначала вдоль ручья, потом свернули, и внизу замелькали заросли ядовито-зеленого кустарника. Еще через несколько километров начался лес. Я прилипла к прозрачному куполу катера, стараясь рассмотреть все детали: незнакомые белоствольные деревья, что не раскидывали ветви в стороны, а тянули их вертикально вверх, продолговатые озера, реки, свившиеся клубком, так что виднелись только их сверкающие белым песком повороты, желтые пустыри, узкую светлую линию дороги меж зеленых полей…
