Шепотом подзывает надзирателя.

— Бородач, иди поближе! Да не бойсь, не укушу. Дело есть!

Русый нехотя наклоняется к форточке.

— Ты врешь, дядька! Какие новости есть? Я по глазам вижу. Вон, как они моргают у тебя. Какие новости?

— У парашника на носу чирей вскочил.

— Эх, бородач! Я думал, ты — человек, а ты не лучше Бурикова. Скажи по правде, зачем Иващенку намедни в контору водили?

— Как перед Истинным — не знаю! А тебе-то какое горе?

— Тут нагорюешься... Неужели в конторе не говорили, — зачем?

— Надо мне спрашивать... Да и не знает никто. Разве старший...

— С глазу на глаз разве были?

— С глазу на глаз. И недолгое время побыли. А потом начальник в город укатил. При орденах.

Крупицын свистнул. Не расспрашивая больше, отошел от двери и сел, подняв колени к подбородку. Но теперь таинственным шепотом заговорил надзиратель.

— А я таки столяру подарочек припас! Жаль человека. Пускай побалуется. Только ты — молчком. Неравно, донесет кто. Тут всякая сволочь водится.

Скуластый молча кивнул головой. Мысль, которую он до сих пор отгонял так упорно, теперь угнездилась прочно, сверлила мозг больно и настойчиво.

Провел рукой по шее, словно искал что-то, и вздрогнул.

В третьем номере телеграфист корпит над переводом. Попался запутанный отрывок, и разрубленные пополам немецкие глаголы никак не склеиваются вместе в одно русское слово. Но прогресс все-таки заметен, — и телеграфист с некоторой гордостью чувствует, что его труды не пропадут даром. Если бы еще всего только месяц-другой…

— Продержали меня в Курске, пока наводили справки, два с половиною года! — рассказывает столяру человек без имени. — Я им сначала дал Олонецкий край, а потом Акмолинскую область. Ну, а когда эти справки не подтвердились, надоело уже мне сидеть в Курске и больше я ничего не давал. Отправили меня, но я, еще не доходя до места, ушел. И после того болтался на воле еще целых три года. С хорошими людьми встретился.

— Родни нету у тебя?

— Отец, говорят, еще до сих пор живой. Человек состоятельный, из староверов. Но только он давно уже меня в мертвых считает. Пускай так и будет! Не открываться же теперь.

— Теперь зачем уже... Если бы еще смягчение дали…

— Все равно, не открылся бы... Какой ни на есть, а все же отец. И старик глубокий, наполовину в гроб влез. Не хочу ему лишнюю тревогу делать. А шея — она одинаковая, с именем или так. По свету погулял, людей повидал, себя утешил и других не так уже много обидел. Будет!

— Столяр, слушай-ка...

Всю форточку заняла волнистая русая борода. И губ не видно. Как будто сама по себе эта борода шевелится и говорит.

— Что, душа-то тоскует у тебя?

Столяр жалостно морщится.

— Не поминай уж. Вот, на борщок поглядел только, а проглотить не могу. Мутит.

— Давай сюда лапу!

Столяр недоверчиво протягивает руку, — большую, грубую, с которой даже и в тюрьме не успели еще сойти твердые рабочие мозоли. И навстречу этой руке, из-за русой бороды, показывается, весело поблескивая, маленькая бутылочка-сотка с казенным ярлыком.

— На, бери! Сколько страху принял из-за тебя, из-за черта. Нас, брат, за такие дела в двадцать четыре минуты с места гонят, да еще и с волчьим паспортом. Бери скорее! А посуду потом назад отдай. Неравно еще пойдут с обыском, да отыщут в камере. Живым манером до меня доберутся.

Рука с жесткими мозолями дрожит, вот-вот уронит. Жадными горячими искорками вспыхивают поблекшие глаза.

— Дядька, миленький... Ах ты, Господи... Скажи пожалуйста, а?

— Только не буянь, смотри! Спирт, ведь. Напиток крепкий. А то меня и с бабой, и с ребятами по миру пустишь. И язык за зубами держи. Соси себе втихомолку!

— Да разве... Хоть клещами меня рви!

Он бережно перенес заветную бутылочку к нарам, поставил, посмотрел.

— Вот она штучка-то! С орлом.

Бродяга делается серьезен. Тихонько говорит русой бороде особенным, проникновенным голосом:

— Если Бог есть, так он тебя вспомянет. Облегчил ты человеча.

— Ладно уж! Под нары, под нары поставь!

В коридор пускают кухонного служителя, собирать пустые бачки от обеда. Пока стучат чужие шаги и гремит посуда, столяр сидит неподвижно, как изваяние, — только блаженная улыбка все шире разливается по лицу. Глядя на него, улыбается бродяга и телеграфист откладывает в сторону учебник и тоже смеется беззвучным счастливым смехом.

Потом, когда послеобеденная суета стихает, и русый надзиратель, как ни в чем не бывало, дремлет на своей низенькой скамеечке, столяр достает из потаенного угла бутылочку, долго и тщательно выковыривает пробку. Не решается выбить ее ударом ладони об донышко: вдруг сплеснется слишком много драгоценной жидкости.

Откупорив, нюхает. Губы при этом сами собой передергиваются короткой гримасой, как будто уже глотают.

— Спирт. Настоящий.

Бродяга уступил столяру свою чашку, украшенную голубыми цветочками и золотым ободком. Столяр осторожно отливает туда хороший глоток.

— Ученым людям почтение! Господин телеграфист, начинайте.

Но телеграфист отказывается наотрез.

— Спасибо, не пил никогда. Да вам и одному этого едва хватит, чтобы выпить хорошенько. Столько времени вы ждали, а теперь мы вдруг вздумаем обделять вас. Не годится так!

Столяр огорченно ставит чашку.

— Брезгуете, стало быть?

— Совсем не брезгую. Пейте сами, голубчик!

— Крепковато, может быть, для вас? Так можно водичкой или чаем развести.

Но телеграфист твердо стоит на своем, и столяр переносит все надежды на человека без имени. Бродяга облизывает губы кончиком языка, с минуту колеблется. Ему тоже не хочется отнять у столяра хотя бы каплю.

— Спасибо, товарищ! Не могу.

— Да что же это такое? Вот, возьму все и в парашу вылью. Пускай пропадает благодать, когда так!

И в этом внезапном заявлении слышится столько твердой решимости, что человек без имени пугается и торопливо берет чашку.

По пыльному циферблату старинных часов, установленных в главном коридоре, против входа, медленно ползут черные стрелки. Тяжелый маятник отбивает секунду за секундой, но все так же грязны и унылы серые стены, так же густы ржавые решетки, так же низок нависший свод малого коридора. Только в третьем номере все по-другому, по-новому.

Сладко дремлет человек без имени и у порога смерти видит веселые грезы жизни. А над головой столяра высоко поднялся облупленный потолок, сделался розовый и прозрачный, как небо на закате. С потолком отошла вдаль тюрьма. Столяр весел и спокоен, и дышится ему так же свободно, как в навеки минувшие дни. Он сидит на нарах, свесив ноги, покачивается из стороны в сторону и мурлычет что-то бесконечное, почти без слов. Русый просил его хорошенько подтянуться к вечерней поверке, и столяр клятвенно обещал не погубить. Но пока еще он может вести себя, как хочется, — и торопится насладиться давно не испытанным чувством.

Телеграфисту немножко завидно. Одно время он даже немножко хмурился и старался не смотреть на своего товарища, — но потом сделалось стыдно.

Ведь у него тоже есть свое утешение. И телеграфист берется за учебники.

На другом конце коридора, в четвертом номере, с молчаливым политическим нервный припадок. Вспухли искусанные до крови губы. Абрам поддерживает его голову и слушает протяжные, бессмысленные, почти звериные вопли, рвущиеся из вздрагивающей от плача груди. Гладит больного по волосам нежно, чуть касаясь.

— Будет, милый, будет, не плачьте! Ну, что я такое? Я только пархатый жиденок, а я не плачу. Будем надеяться, что нас поведут вместе. И мы помрем лучше, чем жили. Да? Ну, не плачьте же, милый...

Третий, осужденный невинно, злобно смотрит на них из своего угла. Бормочет брюзжащим, похожим на старческий, шепотом:

— Мешают, вечно мешают! Мне нужно сосредоточиться, а они мешают.

Позади главного корпуса, где ютятся прачечные, дровяные сараи и арестантский цейхгауз, есть маленький дворик. Его называют хозяйственным, и ключ от этого двора всегда хранится у старшего помощника.