— Ловко? А? — шептал он, бледнея после усиленных и бесполезных поисков. — А? Самонужнейший документ выкрали!

Он как будто бы теперь сообразил с совершенной ясностью, что значит ответ Загорелова: «муха берложья»!

Вечером в тот же день он почтительно спросил его:

— Вы помните, я вас как-то-с о дневничке моем предупреждал?

— Помню, помню, — отвечал Загорелов весело.

— Так вот-с, я вам забыл тогда сказать, что он у меня в двух копиях имелся. Одна, то есть, у меня, а другая у постороннего лица, для передачи той самой особе. На случай безвременной кончины! — пояснил он.

— В двух копиях? — переспросил Загорелов. — Это хорошо; а ты «муху берложью» помнишь? — вдруг добавил он, рассмеявшись.

Жмуркина точно всего передернуло. Он не отвечал ни слова и, сердито повернувшись, пошел от Загорелова.

«Опять заковычка! — думал он, останавливаясь посреди двора. — Стало быть, опять жди чего-нибудь такого!»

Весь вечер он проходил по усадьбе, углубленный в свои размышления, бледный, с потерянным взглядом. Хорошенькая Фрося несколько раз прошла мимо него, и с досадою отвернув от него лицо, но задевая его не без умысла юбками, она каждый раз задумчиво и скороговоркой произносила:

— Пучины моря кто измерит? Кто усладит мои мечты? Кто сердцу бедному поверит? — Увы! не ты, — увы! — не ты, — увы! — не ты!

Но он не слышал и не видел ее, точно отгороженный от нее чем-то.

Дни по-прежнему стояли солнечные и приветливые. Изредка веселый и шумный дождь звонко барабанил по железным крышам построек, порою гудел ветер, закручивая по дороге пыльные вихри, прыгавшие с обрывов холмов на светлые воды Студеной. А затем окрестности светлели снова в радушном тепле ясных и приветливых дней. И если судить по наружному виду, в обеих усадьбах все обстояло вполне благополучно. Загорелов ходил все такой же веселый и счастливый. Хлеб уже перевезли на гумна; у мельницы сердито завыл барабан молотилки, жадно перебивая золотистую солому своею железною пастью, и нагруженные зерном телеги целыми днями нетерпеливо скрипели у амбаров, торопясь пересыпать свой груз в их ненасытные животы.

Весь урожай был уже на виду, и Загорелов весело потирал руки, предвкушая изрядные барыши, строя планы будущих посевов, новых работ, новых обогащений. И, поглядывая вокруг с уверенностью удачника, он думал:

«Я буду богат, я буду страшно богат!»

Порою он приходил в контору к Жмуркину, веселый и ясный, весь словно благоухающей счастьем, и, дружелюбно кивая ему, говорил:

— Урожай прямо-таки баснословный; мы обогатимся. Мне ужасно везет, Лазарь, и вот тебе наглядное доказательство, что судьба покровительствует только тем, кто умеет жить, в ком есть энергия и сила. Да иначе и быть не может! Тучное зерно процветает и при маленьком дождике, а слабое гибнет и при ливне. В этом-то и заключается все покровительство судеб, счастье и удача, и этот закон тяготеет над всеми живущими. Сильный благоденствуй, а слабый... что же делать? — Загорелов пожал плечами.

— А слабый — «со святыми упокой», что ли? — переспросил Жмуркин.

Загорелов точно уклонился от прямого ответа и сказал:

— А как поступает хозяин, приготовляясь к посеву? Он тщательно сортирует зерно и хорошее сберегает, а плохое отдает в снедь.

— Свинкам-с? — снова спросил Жмуркин с усмешкой.

— А на кого же тут сердиться? — сказал Загорелов. — Таковы веления судьбы, и не нам их изменять!

— Это-с конечно! — почтительно согласился и Жмуркин. — Хорош ананас да не про нас, а картошка похуже, да привычна к стуже! Вот даже-с под рифму, — добавил он со смехом.

Вечером 13-го августа, в день именин Загорелова, в усадьбу съехались гости. Тут был и Фердуев, и все семейство Быстряковых, и множество других. После чая в обширном зале закружились танцующие пары. Молодые женщины и девушки, в пестрых и ярких нарядах, переплелись красивой гирляндой; зазвенел смех, и певучие звуки вальса наполнили весь дом, тоскующе зазвучали в аллеях сада. Танцевала и Лидия Алексеевна с Загореловым. Сегодня она выглядывала веселой и оживленной, и она много смеялась с лукавым задором ребенка, как бы отрешившись на время от всех своих темных дум.

Тут же, в уголке, поглядывая на танцующих, сидели в креслах Анфиса Аркадьевна и Анна Павловна. Анфиса Аркадьевна постоянно вытирала свои мясистые губы скомканным в левой руке платочком, и, поглядывая на жирное тело Анны Павловны, она говорила:

— Вы весело живете, нужно правду сказать. Да, между прочим, и у нас в Сердобольске весело тоже живут. У каждого сословия свои развлечения. У мужчинского — свои, а у бабьего — свои. Мужчинское сословие каждый вечер под окна к околоточной надзирательше шлендает. Смотреть, как она блох ловит. А бабье сословие друг по дружке ходят и чаи пьют. Сегодня с смородинным вареньем, — с удовольствием растягивала она слова, — завтра — с клубничным!

— А чай хорошо еще со смоквой пить, — сказала Анна Павловна, зевнув.

— И со смоквой пьем. Очень, очень весело живут в Сердобольске, — добавила Анфиса Аркадьевна со вкусом.

В то же время Быстряков, улучив удобную минутку, взял под ручку Фердуева и провел его в кабинет Загорелова, где не было ни души. Осторожно затворив затем двери кабинета, он стал перед Фердуевым, заложил руки в карманы и сказал:

— Ну-с, господин Гладстон, напряги мозги и соображай. Ты вот зачем мне нужен!

— Что прикажете, Елисей Аркадьевич? — спросил Фердуев с заискивающей улыбкой под накрашенными усами.

— Вот что мне требуется, господин Гладстон! Снимаю я у Максима Сергеева, то есть Загорелова, в аренду кусишко земли в сто десятин; они у него за рекой, а мне под самым боком. Ты соображаешь? Так вот нельзя ли такой проектец арендного контракта состряпать, чтоб в случае чего, Боже упаси, ежели дело-то до суда дойдет, так чтоб этот кусишко-то за мною в вечное остался! А? Шевельни-ка мозгами! Нельзя ли такой, карамболь учинить? А? А то он у меня в долгу, Максим Сергеев-то, — пояснил он сердито. — Я ему вот на этот самый стол шесть сотенных задаром вывалил!

— Трудно это, Елисей Аркадьевич, — отвечал Фердуев задумчиво. — Трудно, хотя подумать можно. Если бы, Елисей Аркадьевич, — говорил он с сожалением, — одни законы гражданские были, я, поверьте, кобениться бы не стал. Но, к сожалению, есть еще законы и у-го-ловные, — растянул он это последнее слово.

Между тем, Жмуркин беспокойно ходил по саду, мимо окон дома, и встревоженно поглядывал на танцующие пары, на Лидию Алексеевну и Загорелова, внимательно присматриваясь ко всему, что происходило в доме. Его осенила теперь новая идея. Он решился во что бы то ни стало добиться свидания с Лидией Алексеевной, хотя бы на единую минуточку. И пусть она искренно ответит ему, говорила ли она о нем Максиму Сергеичу, или же нет? И в случае удовлетворительного для него ответа, он сумеет, упросить ее навсегда сохранить все происходившее между ними в строжайшей тайне, обещая ей зато навсегда же оставить ее в покое. С этою целью Жмуркин и ходил мимо окон дома, желая как-нибудь дать знать Лидии Алексеевне о своих намерениях. Однако, долго он не находил никаких средств к этому, и это его мучило и угнетало. А потом он вдруг увидел тонную фигуру Лидии Алексеевны; она стояла, повернувшись спиною к раскрытому окошку, в трех-четырех шагах от Жмуркина. Он не выдержал, осторожно подошел к окну и, просунув руку, тихонько коснулся ее талии. А затем он поспешно нырнул в сторону. Лидия Алексеевна неторопливо повернулась лицом к саду, и по взволнованному выражению ее лица сразу же было видно, что она тотчас же догадалась, кто был этот коснувшийся ее. Сквозь ветки деревьев она увидала Жмуркина; он делал ей какие-то знаки. Убедившись, что за нею не следят, она торопливо прошла в сад.

— Что вам? — спросила она, стараясь быть скрытой со стороны дома. Ее встревоженное лицо выражало досаду.

— Мне нужно говорить с вами, — сказал Жмуркин.

Они говорили шепотом.

Ей показалось, что его лицо посинело, а его зубы пристукивали. Он точно страдал лихорадкой.