— Хорошо вам так говорить, Максим Сергеич, — внезапно перебил его Жмуркин, — вы сильный! А что, если который слаб? Или не в удаче? Ужли ему своего счастья так вовеки веков и не увидеть? Зачем же ему тогда такое хотенье дано? То есть жажда души?

Он с недоумением развел руками, не находя надлежащего слова для выражения всего теснившегося в нем.

— Зачем им тогда такое хотенье и порыв мечты? — повторил он с тем же выражением.

Его голос звучал нежно и вкрадчиво, а жесты казались сдержанными и мягкими, чересчур мягкими, неестественно мягкими, словно их врожденную порывистость сдерживало что-то могучее, одевавшее пока еще непроницаемой бронею дух мятежный и в высокой степени беспокойный Эти жесты сделали понятными теперь и его улыбку, раньше казавшуюся такою замкнутой. Эта улыбка как бы говорила Загорелову: ты умен и силен и ловок. Это правда. Но я перерасту тебя головою, если захочу. Но я еще не хочу; я сомневаюсь.

— Большое хотенье, — проговорил он, наконец, вслух и с усилием, — большое хотенье при слабых силах, это — все равно, что большой колос на слабом стебле. Где же ему налиться?

Он снова умолк, вздыхая.

— А вот ведь арбуз наливается, — сказал Загорелов, — стало быть, дело не в стебле, а в хотенье.

Жмуркин внезапно рассмеялся сдержанным и тихим смехом, более похожим на кашель.

— А я так и думал, Максим Сергеич, что вы на арбуз намекнете, — проговорил он, сквозь смех, — вот именно на арбуз!

Они двинулись в обратный путь. Они шли, повернув лицом к мельнице, среди веселой низины, сбегавшей к реке Студеной ровной зеленой скатертью. Тот берег, представлявший собою вначале такую же низину, замыкался затем, на расстоянии полуверсты от реки, цепью лесистых холмов с красивыми глинистыми изломами, с глубокими и узкими оврагами, словно пропиленными пилою. На одном из этих холмов, левее мельницы, раскинулась усадьба Загорелова, обширная, с многочисленными постройками, с громоздким каменным домом в два этажа, высоко возвышавшимся на пологом скате. На другом виднелась усадьба купца Быстрякова, с низеньким, но веселым домиком, радостно выглядывавшим из-за курчавых кустов сада. И обе усадьбы словно купались в золотистом блеске, будто тоже светились от счастья.

Загорелов смотрел туда, по ту сторону реки, на свою усадьбу, и думал:

«И все это я заработал сам, своими руками, своим уменьем».

Обращаясь к Жмуркину, он заговорил как бы в раздумье:

— Когда мне было двадцать два года, когда я был твоих лет, Лазарь, все мое состояние, ты знаешь, равнялось сотне десятин, сугубо заложенных. И тогда же я сказал: «Я буду богат. Непременно!» И вот теперь мне двадцать восемь лет, — и у меня две тысячи десятин земли. Я богат, я очень богат. Вот что значить большое хотенье, Лазарь! Лазарь, — говорил он, когда они были уже на плотине, — все стремленье человека должно быть направлено на созидание личного своего счастья. Работай, трудись, созидай, и если ты способен, остальное все приложится. Толцыте, и отверзется вам. И твоя жизнь будет вот такими же солнечными днями. А я, я заработал уже их; мои солнечные дни занялись, и, видишь, я охмелел от счастья. А ты не собираешься теперь в монастырь, как раньше? — неожиданно спросил он Жмуркина, слегка склоняясь к нему сияющим от счастья лицом.

Тот не отвечал ни слова и только тихо рассмеялся своим похожим на кашель смехом. И тут же они чуть не столкнулись с Лидией Алексеевной Быстряковой выходившей из калитки Загореловского сада.

Загорелов поспешно подбежал к ней.

— Боже мои, вы сидите у нас, а я даже и не подозреваю этого!

Он здоровался с молодой женщиной и, покачивая головою с грустно-комичным видом нашалившего школьника, говорил ей:

— Какой я глупый, какой я глупый! Я бегаю по коноплям и гоняюсь за счастьем, за призраком счастья, а счастье сидит в это время у меня под крышей. Вы были у Анны Павловны? — спросил он ее.

Загорелов всегда звал так свою жену и в глаза и заочно, словно подчеркивая их взаимную чуждость.

— У Анны Павловны? — переспросил он весело.

— У Анны Павловны!

— А теперь светлое счастье разве не рискнет возвратиться туда же, но уже со мною?

— Не рискнет. Пусть лучше ваша милость проводит меня вот хотя бы до угла сада.

Молодая женщина говорила весело, по-видимому, невольно впадая в тон Загорелова, и вся ее хорошенькая белокурая головка с милыми голубыми глазами, с ямочкой на подбородке глядела по-детски доверчиво и кротко.

— Мне нужно торопиться. Меня ждет обед и... и муж, — добавила она.

И в тоне ее голоса внезапно послышалось выражение как бы некоторой досады или уныния, впрочем, едва уловимое, как тень облака. Через мгновенье она уже так же весело играла своим розовым зонтиком с тем же беспечным и милым видом простодушного ребенка.

А Жмуркин стоял несколько поодаль, прислонясь спиною к массивному столбу ворот, потупив глаза, бледный, точно пораженный внезапным недугом.

Можно было подумать, что ему сделалось дурно. Однако, когда Лидия Алексеевна, сопровождаемая Загореловым, двинулась уже в путь, он оправился и вошел в ворота усадьбы совершенно бодро и пожалуй даже весело. Но едва лишь он сделал два-три шага, как его слуха внезапно коснулся звук поцелуя, поспешного, сорванного украдкой, подневольная поспешность которого как бы выдавала его удвоенную ею горячность.

Звук этот прилетел со стороны тех удалившихся, и был едва уловим, как вздох сонного дерева, как шелест листа. Но он ворвался в сознание Жмуркина как буря, опустошив в нем все, все думы и все желания, закрутив в нем целые вихри самых разнородных ощущений, жутких, мучительных, диких.

Вначале Жмуркин даже слегка согнулся, словно придавленный непомерной тяжестью этого звука. А затем он поспешно побежал в сад, растерянный и бледный, чувствуя в себе лишь пламя этих вихрей. С тем же видом он подбежал к забору и припал глазами к скважине между рассохшихся тесин. Отсюда он увидел Лидию Алексеевну и Загорелова. Жмуркин впился в них глазами, пытаясь разгадать загадку; но они шли с самым невинным видом, на далеком друг от друга расстоянии, и болтали о каких-то пустяках; и ни единая черточка их лиц не наводила мысль на возможность поцелуя. Жмуркин остался доволен тем, что увидел. Вихри улеглись в нем, и мысли вновь прояснились, словно оболочка спала с его мозга.

— Ух! — с облегчением вздохнул он, отрываясь, наконец, от забора.

«Это мне показалось, — подумал он тотчас же, — этого быть не могло! Не такая она, чтобы... Не в таком стиле-с!»

Он двинулся садом к своему крошечному флигельку в два окна, ютившемуся в углу сада на одной линии с домом, среди густых зарослей сирени и жимолости.

«Он, — думал Жмуркин по дороге о Загорелове, — он, конечно, не прочь. Он даже был бы весьма рад, черт его побери, но она-с! А дело в ней! Она-с — чистейшая и святейшая женщина. Лидия Алексеевна! Как же можно-с, чтоб вдруг?.. Не такая она, чтоб спотыкнуться!»

Жмуркин как будто успокоился. Впрочем, час спустя, когда он обедал в кухне вместе с поваром Флегонтом, воспоминание о слышанном поцелуе снова мучительно коснулось его сердца. Его сразу же точно всего перевернуло, и Флегонт с участием на лице спросил его:

— Что это нынче с тобой, Лазарь Петрович?

— А что?

— Да вид у тебя какой-то такой! — Флегонт повертел пальцем у себя под носом.

— Какой?

— А такой. Гляжу я на твое лицо, и сам никак не пойму. Не то тебя нынче пересолили, не то пережарили. А что? Разве не правда! Вон у тебя и начинка вся подсохла!

Он замолчал, потому что Жмуркин внезапно и с шумом отодвинул от себя блюдо с бараниной.

— Прошу в мои дела не вмешиваться, Флегонт Ильич! — крикнул он запальчиво — Имейте в виду, что я человек, а не соус! Чего? Будьте-с любезны! Человек, и не хуже других! Может быть даже почище многих! Я! Почище-с! Имейте в виду! — И он поспешно вышел из кухни, стуча сапогами.

А вечером, покончив свои обыденные занятия он сидел у себя в конторе, в крошечном флигельке за столом, заваленным громоздкими конторскими книгами и пачками счетов, и со вниманием что-то заносил в свою обтянутую холстом записную книжечку. Писал он медленно, видимо, напряженно обдумывая каждое слово, прежде чем занести его. Его бледное лицо, несколько склоненное на сторону, было хмуро-сосредоточенно, а его губы порою шевелились, точно он произносил про себя каждое написанное слово.